Дорога издалека. Книга 1 - [24]

— Аман Кулгельды-оглы, — прозвучал в полутьме гнусавый голос казы. — Подтверждаешь, что это твое имя? И с тобой племянник Нобат Гельды-оглы?

Дядя должен был ответить: «Все верно., таксыр, ошибки нет…» Но, видать, от страха у него вконец отнялся язык, он только неуклюже, перевалился с корточек на колени, лбом стукнулся о ковер, потом медленно выпрямился, умоляющими глазами глядя в рот казы. Я молчал: не подобает молодому подавать голос, когда не спрашивают.

— Кулгельды-оглы Аман, — опять зазвучал гнусавый голос. — Ты знаешь человека по имени Худайкули-бай-?

— К… конечно, таксыр… — заикаясь, выдавил дядя. — Этот уважаемый человек — мой зять…. Дочь мою единственную я выдал только вчера за него… как требует шариат и обычай… А… а что?

Со страха дядя, видно, позабыл, перед кем он находится. Казы, не заметив неуместного вопроса, переглянулся с бекча. Тот едва заметно кивнул головой. Судья хлопнул в ладоши, За нашими спинами появились двое стражников.

— В колодку, — проговорил казы. — Пока выяснится дело… Увести!

Те грубо подхватили нас обоих подмышки, выволокли через порог.

— А ну, шагай! — прикрикнул один из них. Мы поплелись к выходу. Стражник толкнул дядю в левое плечо: «Направо!». Здесь находилась крепкая калитка на железных петлях, возле нее сидели на пыльной кошме, попивая чай, люди в халатах и чалмах, с саблями у пояса. За калиткой — зиндан, то есть тюрьма.

Тяжелый смрад ударил в нос, когда нас втолкнули за калитку. Тьма, удушье. Едва различимы человеческие фигуры в лохмотьях на полу. Люди лежат или полусидят в два ряда, ноги у всех на одной линии, посреди, камеры. Здесь проходит колодка — две длинные тяжелые плахи, одна поверх другой. По всей их длине — по два полукруглых выема с железными полукольцами, один против другого. В них помещаются обе ноги заключенного. Верхнюю плаху приподнимают, человек кладет ноги в выемы — нижней плахи, потом верхнюю опускают, щелкает замок — готово: ноги в тисках. Можно лечь, вытянуться на сухом глинистом полу или сесть. С соседями можно разговаривать. Дважды в сутки выводят заключенных в отхожее место. Порой человека по три, со стражей, выпускают на базар — подкормиться подаянием. Родственники навещают, приносят кое-что. Правда, значительную долю таких приношений заключенные должны стражникам отдавать. Да они еще и денег требуют.

Ночами холодно на голом полу, жестко, тело отекает, а повернуться нельзя. Хорошо, что у некоторых заключенных не обе ноги в колодке, а только одна. Легче все-таки.

Нас с дядей сперва заковали на обе ноги. Три дня не вызывали на допрос.

Наши новые друзья по несчастью — узники зиндана — пытались выведать: за что нас бросили сюда? Но мы знали про это не больше, чем они.

У меня словно душа оцепенела, сперва ни о чем не хотелось думать. На второй день в сознании стала пробиваться догадка: нас арестовали после того, как Донди оказалась возле нашего дома, изувеченная, в чужой одежде. Неужели ей удалось бежать? Но как она решилась, одна? И почему бай Худайкули, муж, не преследовал ее? И в чем вина моя, дяди Амана?

К вечеру третьего дня дядю увели стражники. Вернулся он часа через полтора. Измученный, похоже, били его. Разговаривать ему не хотелось. Но все-таки заключенные, с которыми у нас уже завязалось знакомство, вытянули его на разговор.

— За что тебя посадили? Узнал? Сказали на допросе?

— Узнал…

— Ну, и что?

— Дочь у меня… Убила мужа своего. Сразу после свадьбы…

Донди убила Худайкули-бая?! Забыв, где нахожусь, я рванулся, чтобы подпрыгнуть от радости, но железные полукольца впились мне в моги. Я чуть не вскрикнул от резкой боли.

Девушка решилась на столь отчаянный шаг! А я? Ну, погодите же!

Дядя, немного придя в себя, рассказывал соседям подробности о сватовстве Худайкули, о его богатстве, о свадьбе, о том, как нашли Донди. На допросе ему не сказали, как ей удалось совершить убийство, почему рука оказалась переломленной. Зато всеми средствами допытывались, какое участие он, отец, принимал в этом, состояла ли дочь в сговоре с ним или со мной, почему она оказалась возле родительского дома, где взяла мужскую одежду. Кулаками и плетьми пытались выбить из него ответы на все эти вопросы. А раз молчал — знай себе подбавляли ударов.

Значит, Донди сдержала свое слово. Вот это девушка! Героиня, о таких песни поют, дестаны складывают. Моя любовь… И мне теперь ничего не страшно: пусть убьют или здесь, в вонючем зиндане, сгноят заживо!

А немного погодя на другую дорожку свернули мои думы. Девушка слабая не примирилась, кровью обагрила руки, грех на душу приняла, наверное, сама жизнью рисковала, чтобы не идти в неволю, к нелюбимому. Поднялась на борьбу. А что сделал я? Неужели до конца дней своих стану покорно клонить шею?!

Вспомнились — в который уже раз — слова покойного дедушки: придет и наше время. Загадочными тогда казались эти его слова, по постепенно смысл их становился все яснее. И поступок Донди станет для меня примером!

— Значит, продал ты свою дочь, на деньги позарился? — прервал течение моих мыслей глухой простуженный голос из угла. Там сидел закованный на обе ноги, лохматый, страшного вида человек неопределенных лет.