Дорога испытаний - [37]

В ответ она прижимается ко мне щекой и, вдруг откинувшись, целует горячим ртом прямо в губы. Я задыхаюсь. Губы ее пахнут яблоками…

— Не дремать! Внимание! — Возглас, как электрический ток, ударил в меня, прошел дальше по цепи, затихая вдали.

Как не похоже это на все, что ты читал в книгах, видел в зеленом волшебном свете на экране, на то, как пелось в знаменитых песнях, как все представлялось в воображении! Этот окруженный врагом лес на родной земле, в Киевской области, лес, из которого нет выхода никуда.

Одно только было похоже, одно точно так же, как в книгах, как было в зеленом свете на экране, как пелось в песнях, как представлял себе всю жизнь: непокорность врагу, невозможность жизни с ним на одной земле.

Из сумеречной мглы вынырнул человек в шинели без петлиц и в странной, надетой поперек головы пилотке, взобрался на пень и визгливым голосом закричал:

— Полковники туть есть?

Наступила такая тишина, что почуялся шум крыльев летящих на ночлег птиц, слышно было, как они ворочались, устраиваясь на деревьях.

— А майоры есть?.. И майоров нет? — удивился он и покосился на оказавшихся возле него людей.

То же неприятно подозрительное, что улавливалось в его голосе, было во всей его фигуре, в мятой, расхлястанной, юбкой сидящей на нем шинели, налезающей на уши пилотке и выпученных глазах. Массивные, на толстой подошве, солдатские башмаки казались немецкими.

— Комиссары-то есть? — строго спросил он; во рту его блеснул золотой зуб.

— Ты кто такой? — спросил я.

— А ты кто такой? — сойдя с пенька, закричал он на меня.

— Тихо! — сказал за его спиной Синица. — Тихо, благородно, — говорил он, подталкивая коленкой его ко мне.

— А ну-ка, документы!

— Нет документов! — взвизгнул он. — У кого документы есть? Дурак документы держать!

Теперь ясно, вплотную вижу это личико с вывороченными губами, маленьким прыщавым лбом. Срываю с него пилотку: он! Вот они — жестко-проволочные, завивающиеся барашком волосы.

— А я тебя еще в Борисполе искал! — сказал я.

— На кой ты мне! — нагло отвечал он.

— Кто послал? — пистолет прямо в лицо.

Он сразу, удивительно быстро сник. Выпученные глаза его вылезли еще больше, и теперь их, казалось, можно было просто снять со лба и положить в карман.

— Я заключенный, я пострадавший, я невиноватый, — захныкал он.

— Где они?

Он махнул рукой в сторону осинника.

— Сколько их?

— Граждане военные… — захныкал он снова.

Кто-то сбил его с ног и накинул на него шинель: короткая борьба, хрип — и тяжелые немецкие башмаки, заколотив по земле, вдруг вытянулись из-под шинели, словно были надеты на палки.

…Подул ветер, и уже не стали слышны голоса отдельных деревьев. Теперь слышен был слитный, свирепый гул. Он вливался в сердце накопленной столетиями силой сопротивления и борьбы.

Сквозь листву с недосягаемой высоты глядели звезды. У каждого дерева была мечта дотянуться до звезд.

— Ура! — крикнул веселый, отважный голос.

— Ура-а-а! — прокатилось по цепи и по кустам, в которых лежали раненые.

Кто это сзади обхватил меня и, уткнувшись головой в спину, тоненьким девичьим голоском, жалобно, изо всех сил, самозабвенно кричит: «Ура-а-а!»? Не видно мне ее лица, но похоже, точно птица, укрывшись за спиной, смятенно бьет крыльями.

— По-ды-май-сь!

Проходит целая вечность.

Как верно, как точно выражает слово «подымайсь!» накопление решительности. И вот первый, исполнив команду, подымает всех остальных.

Когда это произошло? Не знаю, но иду со всеми, бегу со всеми.

— Батальон слева! Батальон справа! — гремит голос комиссара.

— Ура-а-а! — кричат сзади на носилках раненые, женщины, дети, и кажется, действительно в атаку пошли батальоны, а не разрозненные одиночки.

Весь лес заблестел огнем, наполнился грохотом, гарью и дымом, заработал встречный пулемет.

— А-а-а! — продолжал греметь лес.

— А-а-а! — чудится, кричат сосны, поднявшие к небу остроконечные шапки и пошедшие с нами в атаку.

Кто-то крикнул:

— Обошли!

— Обошли!.. Обошли!.. — зашумели со всех сторон.

Бежавшие впереди повернули. Вижу грязные лица. Со слезами ярости, досады бегут назад, продолжая кричать:

— Вперед! Ура!

Темная толпа бегущих увлекает с собой. И ты тоже, продолжая выкрикивать: «Вперед!», спотыкаясь, бежишь назад. И, перестав глядеть опасности в лицо, словно теряешь ориентир, — слышнее стрельба, и пули летят гуще, и все — в тебя, лишь только в тебя!

Бегу зигзагами: когда-то слыхал, что так труднее попасть пуле; бегу зигзагами, натыкаясь на кусты, на колючки, на пни. «Только бы сейчас не попало…»

Рядом кто-то тяжело дышит, мельком вижу курносое лицо паренька. И вдруг он слабо вскрикнул и, словно его со всего размаху ударили по груди молотом, упал навзничь.

— Братцы, я пропал!..

А ты бежишь дальше, мимо, и вдруг останавливаешься и поворачиваешь назад. Бледное, серое, в одну минуту постаревшее страдальческое лицо паренька. Он продолжает шептать:

— Я пропал…

Оттаскиваю его зачем-то в сторону, в траву, — стрельба в это время усиливается, и я падаю рядом с ним. А вокруг безумный топот ног бегущих.

— Стой, стой! — это голос батальонного.

Неумолчно работающее чувство совести, долга, товарищества, слившись с сильнейшим, почти слепым чувством ярости, поднимает с земли и толкает меня вперед, навстречу бегущим.