Дорога домой - [2]

Годы взяли свое. В 1960-м, когда меня построили, моя планировка в стиле ранчо радовала глаз, как и теплый оттенок красного кирпича и современный навес для автомобиля. Я был крепостью, защищавшей от всего на свете. И от непогоды, и от змей, ползавших по оврагу. Я не пускал внутрь маленькие, сводящие с ума создания, например, комаров, защитившись антимоскитными сетками боковой застекленной веранды, которой обзавелся в конце семидесятых, примерно через год после возвращения Элиз. Тогда-то я и подумал, что в меня вдохнут вторую жизнь. Но нет, это оказалось последним вздохом перед медленным угасанием, как у сегодняшней американской экономики. Какой там к черту рост. Прищурившись, я по-прежнему могу прочесть заголовки в газетах, которые каждый день в семь утра швыряют на дорожки соседних домов. На бетон моей дорожки уже много лет не падала ни одна.

Я не упомянул о настоящей причине, приведшей к моему строительству, самой замалчиваемой из всех мотиваций: бегство белых[2]. Хотя это и грубый термин, который я предпочитаю не употреблять. В конце концов, если бы не панические взгляды и участившийся пульс славных представителей верхушки среднего класса Видалии, штат Миссисипи, за которыми последовали решительные разговоры и тяжкие вздохи после постановления об интеграции[3] – когда сами знаете кто начал переезжать на Главную улицу, – я бы здесь сегодня не стоял.

Наблюдение за теми, кто не идет на ужин, всецело занимало жителей этого городка, поэтому они переместили свои обеденные столы и хрупкий фарфор на вершину единственного в Видалии холма, покидая центр города, словно жители Атланты перед приходом Шермана[4].

Они отказались от томных, благоухающих жасмином южных террас, фотографии которых могли бы украсить обложку «Веранды», ради более современного внешнего вида: ради меня. Не умаляя собственного достоинства – непривлекательная, на мой взгляд, тенденция, – я первый признаю, что продаваемые почти за бесценок дома были классом выше, чем моя приземистая кирпичная конструкция.

Большая часть Главной улицы теперь приходит в упадок, отданная на откуп бедности – хотя мои бывшие владельцы и их друзья винили скорее невежество новых жильцов, которые «просто не знают, как правильно заботиться о вещах». Что ж, поскольку мой упадок начался, когда моя белая, как рис, хозяйка Ада, упокой, Господь, ее душу, была еще жива, думаю, я имею право сказать: это обязательно случается, если обитатели, белые или черные, впадают в печаль, которая, словно летаргическим сном, сковывает их разум – исконно южное «ну и ладно» оказывается сильнее присущего янки «можно сделать». Подобная усталость порабощает душу быстрее, чем зарастает сорняками площадка для автомобиля.

А иначе, по-вашему, почему я порос плесенью, почему сосновые иглы забили мои водосточные желоба, а сыр пармезан, купленный в 1995 году, лежит в моем холодильнике, хотя на дворе 2002-й? А все потому, что Ада, матриарх этой семьи, сама переживала не слишком-то легкий период в прямом противоречии с книгами мисс Мэннерс[5], указаниям которых она следовала строже, чем Библии, с того времени, как была юной невестой. После своего первого возвращения Элиз изредка заглядывала и настаивала на ремонте, но Ада просто не обращала на это внимания. То есть я хочу сказать, что это не зависит от расы обитателей, как стараются вас убедить. Эти обветшалые дома, принадлежащие теперь чернокожим жителям Видалии, выглядят так потому, что единственными в округе заведениями, не дающими экономике умереть, являются тюрьма штата, супермаркет «Пиггли-Уигли», универмаг «Почти даром» и магазин все по доллару.

Мне не всегда была свойственна такая непредвзятость. Но по мере приближения смерти я обнаруживаю, что приближается и ясность. Это пугает и завораживает. Я знаю, что так было и с Адой, поскольку слышал ее бормотание и улавливал откровения, от которых едва не рассыпались мои кирпичи. Она не причесывалась и не подбирала почту (нанося мне тем самым личное оскорбление), но лишь потому, что была занята. Видела и чувствовала то, что больше не могла заглушить, как бы громко ни включала телевизор или сколько бы бокалов совиньон блан ни выпивала, тем самым пытаясь утешить себя, несмотря на запрет врача. Элиз не выносила пьяного голоса Ады по телефону.

«Мама, у тебя язык заплетается», – говорила она.

Но Ада впервые позволила себе посмотреть правде в глаза, и та до чертиков ее напугала. Я пытался сделать подушки помягче и заставлял окна пропускать только легкий сумеречный свет, но невозможно отрицать, что Ада спустилась в долину теней еще до того, как Элиз увезла ее в «Белые фронтоны». Я видел брошюрку – ужасный вид. Никаких белых фронтонов нет и в помине. Моя Ада.

Забавное дело – забираться на холм, чтобы защитить себя. Все дети Ады сопротивлялись этому, указывая, что даже Додж, более сильный из мальчиков, не сможет подняться туда на велосипеде. Айви, малышка, всего-то и делала два шага вверх от подножия холма, а потом принималась плакать, пока кто-нибудь не брал ее на руки. Но я хочу сказать – для чего обрекать себя на бегство, если самая большая проблема все равно остается с тобой? С таким же успехом можно обзавестись большой старой картонной коробкой, на которой написать большими красными буквами: ПРОБЛЕМЫ. Наверняка в первые несколько недель настроение могли улучшить запах свежей краски и двери, которые не скрипели, но ко второму месяцу все проблемы, как и мебель, оказались на месте.