Дорога дней - [57]

Не знаю, может, мои друзья оставили город, но зачем да и куда они отправятся? Кто из беспризорников покинет Кантар в это время года, Кантар, соблазнительнее которого не было для них места на целом свете? Удрали, но почему? Нытик-Гево сейчас в Персии, так зачем его дружкам убивать беспризорников?

Я бы так никогда и не разыскал моих друзей, если бы сами они не нашли меня.

Однажды, возвращаясь с работы домой, я заметил, что какой-то незнакомый мне беспризорник все вертится вокруг меня. Я остановился, он тоже.

— Чего тебе? — спросил я сердито.

— Так, прогуливаюсь.

— Ну и шагай себе.

Беспризорник вдруг спросил:

— Тебя Рач зовут?

— Ты откуда знаешь?

— Птицы начирикали.

— Ну, Рач. А что?

— А то, — он понизил голос, — что Вардан сказал: «Пусть вечером на церковный двор придет».

Я не успел его порасспросить хорошенько, мальчишка тут же исчез. Домой я пришел взволнованный. Вардан в городе? Хочет меня видеть? Значит, что-то случилось!

Невозможно описать, что я пережил на церковном дворе в ожидании Вардана. Страхи и сомнения одолевали меня. Но я и не ведал, что этот тревожный вечер сменит столь страшная ночь.

— Рач? — послышался шепот Вардана.

— Вардан!

— Тише. Слушай меня. Гево не удрал вовсе, в городе он, Арут его прячет. Говорят, ты милиции сказал. Зря это, теперь тебе жизни не дадут, берегись!

— Ну, а как ты? — спросил я, переборов страх.

— Я… Ну что я, что со мной может случиться?

— Вардан!

— Чего?

— Почему вы в детдом не идете?

— Не знаю. Овик и Пап не хотят.

— Почему?

— Длинный грозился да еще… — он вздохнул, — да еще Микичу худо.

— Что с ним? — спросил я.

— Не знаю, лежит без сознания, — сказал Вардан.

— Да что ты говоришь!

— Вот те крест! Боюсь, не выживет.

— А где он сейчас?

— У нас, — уклончиво ответил Вардан.

Помолчали. Потом он сказал:

— Ну, берегись, Рач-джан. Я пошел.

— И я пойду с тобой, — решительно сказал я.

— Спятил, что ли? — испугался Вардан.

— Пойду, будь что будет.

— Нет, Рач-джан, бога ради, нет…

Но Вардан уже не мог меня убедить. «Микичу худо. Ночь черная, как смола, на улицах ни души, кто в этой темени разглядит наши тени?» думал я.

— Пойду, непременно пойду.

И мы пошли. Он шел впереди, а я бесшумно следовал за ним до тех пор, пока мы не вышли по узеньким улочкам из города и не вошли в Норкские сады. Убедившись, что нас никто не преследует, пошли рядом.

В одном месте Вардан остановился:

— Тут абрикосы есть хорошие, отнесем парочку Микичу.

Я и оглянуться не успел, как он уже вернулся, и я услышал рядом его голос:

— Пошли.

Мы шли по ущелью. Внизу, дивясь сама себе и своей силе, хвастливо перекатывалась по камням маленькая речушка, нарушая безмятежную тишину ночи. В этой части ущелья не росло ни единого деревца, ни одного кустика. Когда-то здесь была каменоломня.

Вот где нашли себе убежище мои друзья! Вардан сказал, что об этом месте не знают даже Овик, Пап и Татос.

— Нагнись, — прошептал мой товарищ, проскользнув в щель между камней.

Мы на четвереньках проползли в узкую сырую пещеру. На выступе стены мерцала коптилка, а под ней, на старом карпете, почти голый лежал Букашка-Микич. Узнать его было невозможно. Глаза закрыты, нос заострился, лицо пожелтело и сморщилось, а на тело просто страшно смотреть.

Возле больного стоял кувшин с водой, а рядом сидел Шаво и то и дело прикладывал к груди Микича тряпку, смоченную водой.

Когда я вошел, Шаво слегка улыбнулся:

— Горит весь. — И обратился к больному: — Микич-джан. Эй, Микич, глянь, кто пришел! Рач это, Рач.

Но Микич уже никого не узнавал.

От его худенького тельца и от мокрой тряпицы поднималась испарина. Он и вправду горел, вернее, уже сгорел, как тоненькая лучинка, которая, обуглившись, еще сохраняет в себе тлеющую искру.

— Микич-джан, я тебе абрикосов принес, — сказал Вардан.

Больной не открыл глаз, но вдруг вскрикнул и стал что-то отрывисто говорить. Каждое слово, даже произнесенное шепотом, можно было понять. Он бредил, и это были последние слова Букашки-Микича:

— Боюсь, Шаво-джан, он и меня убьет, и меня. Вот если бы и мы были пионеры, как Паргев. Раз-два, раз-два, будь готов… Нет, не хочу есть… Шаво, а Рач пионер? Конечно, нет, а то где же красный галстук? Вай, Шаво, погляди, Длинный стал пионером. Я боюсь этой собаки, ты и Вардан пойдите скажите, чтобы его не принимали в пионеры, ведь он же Паргева… — И вдруг засмеялся. — Ну что, съел?.. А теперь иди… Так тебе и надо… Пить… Ну и жжет это солнце!..

Шаво поднес больному воды, но губы его были сомкнуты.

— Ну попей, Микич-джан.

— Как это было… а-а… Ветер сломал дерево… Да нет же, это дерево не ветер сломал, Овик, Овик виноват, это он… Когда абрикосы воровал…

Улыбнулся и умолк. Только все стонал. Немного погодя и стонать перестал, на верхней губе выступили капельки пота.

— Потеет, — обрадовался Шаво, — поправится, значит.

Шаво и сам не верил тому, что сказал. Мы долго сидели втроем около нашего больного товарища, говорить было не о чем.

На рассвете я, поцеловав Микича, выскользнул из пещеры. Вардан пошел за мной.

— Провожу тебя.

— Я пойду расскажу нашим, товарищу Сурену, так нельзя, доктор нужен.

— Ну, как знаешь, — сказал Вардан, — только как бы Гево не пронюхал, где мы прячемся.