Дорога дней - [32]

— Србун там лук хочет посадить…

Все возмутились, а Газар гневно бросил:

— Ну и ну! Новый Рапаэл объявился на нашу голову!

Однако, вняв упрекам окружающих, Хаджи поставил под тутовым деревом свою тахту, покрыл ее карпетом и великодушно позволил сидеть на ней. Но как владелец обеспечил за собой право большую часть года, почти до самой зимы, спать во дворе на этой тахте. В результате Хаджи стал соревноваться с моим отцом «по части простуды».

Мой отец отказался от участка. Он уверял, что сил его на это не хватит, но все понимали, что просто в его голове никак не укладывается понятие о «фонде».

Во дворе начались перепалки. Управдом, сестрица Вергуш, у которой детей было мал мала меньше, считала, что сад надо поделить «по количеству душ». Вдова Врама, Эрикназ, время от времени роняя слезу, упрекала ее:

— А еще управдом! И не стыдно тебе? Разве мы виноваты, что у нас одна душа умерла?

А Грануш посадила лук на участке Мариам-баджи и Каринэ и то и дело прохаживалась меж грядок, надеясь, что Мариам-баджи или Каринэ что-либо скажет и уж тогда-то она отведет душу.

А Мариам, как нарочно, громко говорила:

— Не беда! Что ссориться — каждый день ведь лицом к лицу. Эко дело лук — за копейку два пучка дают…

Примирительный тон баджи еще больше бесил Грануш, и она начинала сыпать проклятьями:

— Чтоб у того, кто мой дом разрушил, господь крышу провалил! Чтоб из него дух вышибло, в гробу мне его увидеть!..

В таких случаях моя мать начинала плакать, Зарик сердилась, Газар пыхтел.

Только в присутствии товарища Сурена, или, как Грануш его называла, этого «змеиного отродья», она сдерживалась.

Одним словом, «инициатива» Газара обернулась для жителей нашего двора сущим бедствием. И, что самое смешное, ничего, кроме луковых грядок тикин Грануш, больше посажено не было, а керосинщик Торгом, которого теперь все уже звали уста Торгом, как-то упрекнул Газара:

— Придумал тоже — делить…

Не знаю, то ли слова Торгома подействовали, то ли что еще, но интерес к участкам остыл.

Сад, как и прежде, остался за тикин Грануш, только Хаджи оставил за собой право спать на тахте под тутовым деревом и простуживаться сколько душе угодно.

ПЕРЕМЕНЫ В КВАРТАЛЕ

Перемены происходили не только на нашем дворе, но и во всем квартале.

Жестянщик Адам организовал артель — дело совершенно непонятное, особенно моему отцу.

— Э-э, братец, — говорил отец Газару, — родные братья и то не уживаются, как же это они друг с другом ладить будут?

— Чего там, уживутся, вместе будут молотками постукивать, вместе и деньги делить будут, — отвечал Газар.

— Скажешь тоже! — тянул отец. — Одно дело Адам — в день пять ведер мастерит, другое — Торо́с: этот лентяй и одного-то не сделает…

Газар ничего не мог возразить и, чтоб отделаться, говорил:

— Э-э, тебе что, своих забот мало?

Одним обстоятельством, однако, все были довольны.

В квартале стало тише, и люди говорили:

— Благословен будь отец Адама, наконец-то поспокойнее стало!

Организованная Адамом артель, или, как блестящими буквами было написано на вывеске, «фабрика металлистов № 1», разместилась возле Кантара, в старых казарменных конюшнях, а бывшие мастерские жестянщиков постепенно превращались в квартиры для десятков семейств, неизвестно откуда прибывших. Так незаметно перестал существовать один из «центров» нашего квартала.

Правда, там еще кое-где постукивали молотками последние кустари — лудильщик Парнак, коваль Нерсес и «нытик Гево» — жестянщик. Про последнего говорили, что он тайно торгует водкой.

В старом помещении школы собирались открыть фабрику обуви и кожаных изделий, куда приглашали на работу моего отца.

Среди новых обитателей нашего квартала особо примечательных личностей не было, кроме одного, который одиноко ютился в бывшей мастерской жестянщика Адама.

Через несколько дней после его появления рядом с цирюльней Симона открылась лавка, где наш новый сосед торговал газетами и дешевыми книгами. Еще он чинил часы — ремесло, которым не очень-то прокормишься, поскольку в квартале, кроме стенных ходиков, других часов ни у кого не было. Звали его Маркар, но, кроме нашего соседа Хаджи, который обращался к нему «парон Маркар», все величали его «Газет-Маркар» либо просто «Газет». Когда его так называли взрослые, он слышал в этом оттенок уважения и не сердился, но стоило нам окликнуть его так же, он выходил из себя, руки начинали дрожать, от злости он ронял лупу из правого глаза.

Взрослое население квартала относилось к Газет-Маркару с большим уважением.

— Шибко ученый человек, по-всякому говорить может, — заявляла Србун, и не без оснований.

Со дня ареста генерала Алагязова в квартале не осталось никого, кто бы говорил по-русски, тогда как Газет-Маркар знал не только русский, но и «язык герма́на», потому что в годы войны находился в плену в Германии.

Благодаря знанию языков, ремеслу («благородному ремеслу», как говорил мой отец) и особенно газетам с первых же дней своего появления Газет-Маркар прослыл авторитетной личностью, и преимущественно в вопросах политики. А политика, как и раньше, была основной темой разговоров в кофейне черного Арута при непременном участии нашего соседа Хаджи, отца Остолопа и прочих завсегдатаев. И в этих разговорах заключительное слово все почтительно предоставляли Газет-Маркару.