— Уважаемые, — начал он, — святой отец, необходимо поощрять данное мероприятие нашего мудрого правительства. Мы — воины нашего правительства, солдаты, — он повторил это по-русски, — и необходимо, чтобы мы подчинились нашему правительству, как солдат своему командиру. Хорошо говорят русские: наука есть свет. — Это он тоже сказал по-русски.
— Что?
Он перевел:
— Наука есть свет… и прочее…
Отец Остолоп помрачнел. Было видно, что не это он ожидал услышать.
— Да-с, — продолжал Алагязов, — просвещение — дело благое… и прочее. Я теперь работаю в школе и знаю, да-с…
— А церковь, благословенный?.. — прервал его отец Остолоп.
Генерал промолчал.
— В квартале откроют еще две кооперации, — сказал кто-то из сидящих за столом.
— Промкооперации, да-с, — озабоченно ответил Алагязов и, обращаясь к отцу Остолопу, спросил его: — Святой отец, государственный человек так и сказал — школа?..
— Школа, благословенный, школа.
И тут, неизвестно почему, генерал Алагязов рассвирепел:
— Не верьте, уважаемые, людской лжи, тьфу!.. А злые языки говорят, будто не школа, а казармы… и прочее.
— Как это так? — вскочили собеседники.
— Да-с, глупости… Будто соседняя Турция… Будто вообще надо быть готовыми… и прочее. А выходит, что школа, да-с.
Генерал Алагязов вышел из кофейни. У нас сразу пропал всякий интерес к прославленной кофейне «Наргиле». Вскоре поднялись и Рапаэл с отцом Остолопом, а наш сосед Хаджи, с неохотой уплатив черному Аруту за всех, зашел в цирюльню Симона поиграть в нарды.
Я и Чко пошли домой. А в это время весь квартал уже облетела новость о казармах.
На нашем дворе Србун, собрав вокруг себя женщин, уговаривала их:
— Запасайтесь сахаром, мыла и сахару не будет. Турки и инглизы подходят, в городе солдат полно.
— Ну что ты мелешь, глупая баба! — взорвался Газар.
Наконец наступило утро, когда на церковном дворе появились рабочие. В тот же день в школе состоялся митинг, на который пришли все: и учителя, и ученики, и родители…
Заведующий школой товарищ Смбатян с балкона второго этажа произнес речь:
— Товарищи, мы уже не нищая страна, как прежде. Нет. Теперь мы можем многое сделать для того, чтобы нашему народу жилось еще лучше, чтобы он стал культурнее. Здание школы, как вам известно, старое, тесное. И горсовет решил построить в нашем квартале новую, большую школу…
Товарищ Смбатян рассказывал о чудесах, которые произойдут в ближайшие годы: о кинотеатрах, школах, больницах, о жилых домах, которые украсят главную улицу города. Речь его время от времени прерывалась аплодисментами и восторженными возгласами собравшихся. Моя мать не аплодировала и не восторгалась, она слушала так же внимательно, как и все, но я видел по ее глазам, что она не верит словам товарища Смбатяна.
— Да здравствует наше государство, да здравствует наша школа! — закончил товарищ Смбатян.
В это время в шуме аплодисментов послышался женский голос:
— Чего же говорят, что не школа будет, а казарма…
Воцарилось молчание. Стоявшие на балконе учителя изумленно переглянулись, но тут выступил вперед школьный бухгалтер, бывший генерал Алагязов.
— Позвольте, — обратился он к заведующему, — позвольте, — и начал речь: — Не верьте, товарищи уважаемые, не верьте, враг распространяет эти слухи, да-с… и прочее… Многоуважаемый товарищ Смбатян уже сказал, да-с: никаких казарм, а обучение и прочее…
Алагязову аплодировали. Вскоре он затерялся в толпе учителей, а вожатый товарищ Аршо еще раз ясно и понятно объяснил, что́ будут строить и для каких целей.
— Верно говорил товарищ Алагязов, — сказал он, — слухи о казармах распространяет враг.
При этих словах бывший генерал вновь показался у перил балкона. Лицо сияло, он шевелил губами, слов его не было слышно, но я и Чко могли поклясться, что он сказал: «Да-с… и прочее…»
Церковный двор прорезали рвы под фундамент, были заложены первые камни новой школы. И вдруг выяснилось, что отец Погоса, керосинщик Торгом, еще и каменщик. Он приступил к новой работе со словами:
— Наконец-то я избавился от этого вонючего керосина!
В конце ноября выпал первый снег, а в декабре уже стояла настоящая зима.
Теперь мы катались на самодельных санках, лепили снежных баб и вечерами возвращались домой такие промокшие и усталые, что, позабыв о вечернем чае, кое-как раздевшись, ныряли в постель.
Дверь и окно нашей комнаты наглухо законопатили разным тряпьем. У нас и так было тесно, а теперь прибавилась железная печка, которая то накалялась докрасна — и тогда в комнате дышать было нечем, то остывала — и в трубу тянуло холодом с улицы.
Зимой в нашем квартале жизнь протекала спокойнее, чем в остальные времена года. Женщины большую часть дня были свободны от дел и, так как уже наступили холода, все свое время проводили дома: вязали чулки, штопали, латали. Мужчины, конечно, ходили на работу, но зимой и жестянщики стучали не так дружно, да и другие лавки не каждый день открывались.
С первым снегом приостановилось строительство школы, пересуды и легенды вокруг нее заглохли. Теперь уже все были уверены, что на церковном дворе строится школа, а не казарма. Обитателей квартала больше занимали два новых магазина кооперации. Некоторых это обрадовало, а владельцы лавок вокруг цирюльни «Жорж» считали их непрошеными гостями.
