Дорога длиною в жизнь - [63]
Рудерман вел обширную переписку с рабочими, поддерживал творческие связи с рабкорами. Некоторые из них сами стали журналистами.
Светлая память о Рудермане свела меня с потомственным машинистом, ныне собкором «Гудка» в Новосибирске Виталием Николаевичем Курковым. Он написал впервые в «Гудок», спрашивал о кое-каких деталях по работе — нужна была консультация. Письмо попало к Рудерману. Он ответил по существу и тут же предложил опубликовать письмо. Потом предложил написать и о работе. Была суровая зима с 1968 на 1969 год — сильнейшие, продолжительные морозы. Курков колебался. А Натан Борисович слал письма, угадав призвание:
«…Экий Вы, уважаемый товарищ, осторожный: скажи ему, что именно да в какой плоскости будет напечатано. Вот Вам то, что я сдаю в набор. Полагаю, что газета не подведет Вас и не даст в обиду…»
«…Что Вы думаете о моих статьях? А еще лучше, если сами напишете о себе, своих товарищах, о работе. Этакие «Записки машиниста». Ну? Месяц сроку — и шлите прямо на мое имя. Успехов! Руку!»
«Привет! Еще хочу потолковать насчет «Записок». Понимаете, ненавижу, когда работа — впустую. У нас миллион читателей, в том числе 200 тысяч локомотивщики. Вот Ваша аудитория… Ей должно быть интересно. Полезно. Поучительно. Ее настроение должно формировать. Не запугал? О чем писать? Через все «но», через всю кутерьму безобразий с выходными, с квартирами, с зарплатой — о радости труда. О том, что это не только кусок хлеба (хотя бы и с маслом), а потребность души…»
Январское письмо:
«…С ужасом слушаю про ваши —50°. Мотайте и это на ус. Как ведут себя в таких почти чрезвычайных обстоятельствах и люди, и машины, и природа, и… начальство. Вот бы какой очерк мы тиснули с ходу — чтобы и дыхание зимы донести, и дать почувствовать невыдуманный героизм труда на рельсах. А?»
Удивительные письма. Как телеграммы — краткие, точные, хлесткие. Публикации же его были острые, принципиальные, интересные, где надо — злые. Мы учились не только тому, как надо писать, но и тому, как жить.
Рудерман за каждым подвигом машиниста (спасение людей и поезда при крушениях) искал и находил примеры разгильдяйства тех, кто ответствен за безопасность движения. Из номера в номер пробивал он установку в кабине управления аварийной кнопки, нажатием на которую автоматически приводились бы в действие и система экстренного торможения, и подача песка, и отключение дизелей. Ибо зачем машинисту или его помощнику после всего, что ими будет выполнено, еще и принимать на себя последний удар?
Рудерман заботливо относился к людям, хотя умел быть требовательным, порой суровым. А как Натан Борисович правил! Мы думали, читая потом свои публикации, что сами так кратко и емко писали. Он опускал длинноты, сырье, отбирал и выстраивал только наше же — ни слова от себя.
Сколько лет прошло, а до сих пор нет-нет да и услышишь от машинистов: «Вот Рудерман писал! Кстати, что-то давно не видно его статей». Не знают. Или не верят. Такие люди скоро не забываются.
Можно смело сказать, что Рудерман жил чужими судьбами. Он был журналистом-массовиком. Приток писем к нему был как ни у кого другого. На каждое письмо он отвечал. Обрабатывал. Добивался публикации. Этих людей называли «рудермановские рабкоры». Он следил за их ростом, помогал, щедро делился мыслями, идеями, не боясь их расплескать. Он был избран руководителем журналистской организации «Гудка», членом правления Московской организации Союза писателей СССР.
Натан Борисович не признавал своей болезни, часто подшучивал над ней: «Можно жить и с дыркой в сердце». Он не умел заботиться о себе, жил в трудных бытовых условиях. Не могу забыть, как радовался он получению новой квартиры. Радовался как ребенок, все ходил смотреть, поднимаясь на девятый этаж, когда еще не работал лифт, — это при его-то сердце! Жить в новой квартире ему не пришлось нисколько…
В последнее время он плохо себя чувствовал, я настояла, чтобы он показался врачу. Врач сказал мне, что у него очень больное сердце и ему нужна спокойная жизнь. Я позвонила его дочери, передала слова врача. Но даже близкие не могли ограничить его неуемную деятельность, его горение.
— Снова командировка, собачья жизнь, — ворчал он по телефону.
Я возражала:
— Но ведь вы любите свою профессию!
И он, смеясь, отвечал:
— Ну, конечно, люблю, но поскулить иногда надо.
Он умер, как говорят, на посту. Правил гранки очередной статьи. Встав из-за стола, упал с застекленевшими глазами, сжав еще теплые страницы в уже холодеющей руке.
Без него нам, его ученикам, стало труднее жить и писать. Утрата невосполнима…
Рита Яковлевна Райт — литератор, переводчик, мемуарист. Ей восемьдесят пять лет, выглядит много моложе. Маленькая, в брючном костюме, подвижная как ртуть: у нее все в движении — лицо, руки, мысли, она сама. Быстро ходит, быстро говорит.
Ее жизненный путь был определен двумя школами: физиолога Павлова, научившего думать, и Маяковского. Уже в ранние годы определились и два основных ее увлечения: естествознание и художественная литература, языки, филология. Медицинское образование она получила по настоятельному желанию отца-врача, но врачом-практиком так и не стала: не смогла преодолеть необходимость постоянного общения с больными и примириться с тогдашним бессилием медицины. Уехала в Петроград и пятнадцать лет занималась проблемами физиологии под руководством академика Павлова. Занятия наукой оборвались неожиданно — в 1939 году в разгар подготовки диссертации ее уволили «за отсутствие бдительности». Через три месяца Риту Райт восстановили на работе, но за это время успели погибнуть все подопытные животные. Вся экспериментальная часть исследования пропала.
18+. В некоторых эссе цикла — есть обсценная лексика.«Когда я — Андрей Ангелов, — учился в 6 «Б» классе, то к нам в школу пришла Лошадь» (с).
У меня ведь нет иллюзий, что мои слова и мой пройденный путь вдохновят кого-то. И всё же мне хочется рассказать о том, что было… Что не сбылось, то стало самостоятельной историей, напитанной фантазиями, желаниями, ожиданиями. Иногда такие истории важнее случившегося, ведь то, что случилось, уже никогда не изменится, а несбывшееся останется навсегда живым организмом в нематериальном мире. Несбывшееся живёт и в памяти, и в мечтах, и в каких-то иных сферах, коим нет определения.
Патрис Лумумба стоял у истоков конголезской независимости. Больше того — он превратился в символ этой неподдельной и неурезанной независимости. Не будем забывать и то обстоятельство, что мир уже привык к выдающимся политикам Запада. Новая же Африка только начала выдвигать незаурядных государственных деятелей. Лумумба в отличие от многих африканских лидеров, получивших воспитание и образование в столицах колониальных держав, жил, учился и сложился как руководитель национально-освободительного движения в родном Конго, вотчине Бельгии, наиболее меркантильной из меркантильных буржуазных стран Запада.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Данная книга не просто «мемуары», но — живая «хроника», записанная по горячим следам активным участником и одним из вдохновителей-организаторов событий 2014 года, что вошли в историю под наименованием «Русской весны в Новороссии». С. Моисеев свидетельствует: история творится не только через сильных мира, но и через незнаемое этого мира видимого. Своей книгой он дает возможность всем — сторонникам и противникам — разобраться в сути процессов, произошедших и продолжающихся в Новороссии и на общерусском пространстве в целом. При этом автор уверен: «переход через пропасть» — это не только о событиях Русской весны, но и о том, что каждый человек стоит перед пропастью, которую надо перейти в течении жизни.
Результаты Франко-прусской войны 1870–1871 года стали триумфальными для Германии и дипломатической победой Отто фон Бисмарка. Но как удалось ему добиться этого? Мориц Буш – автор этих дневников – безотлучно находился при Бисмарке семь месяцев войны в качестве личного секретаря и врача и ежедневно, методично, скрупулезно фиксировал на бумаге все увиденное и услышанное, подробно описывал сражения – и частные разговоры, высказывания самого Бисмарка и его коллег, друзей и врагов. В дневниках, бесценных благодаря множеству биографических подробностей и мелких политических и бытовых реалий, Бисмарк оживает перед читателем не только как государственный деятель и политик, но и как яркая, интересная личность.