Дора Брюдер - [12]

Но все же до чего разные у них судьбы! Как могла выжить шестнадцатилетняя девушка, сбежавшая из пансиона, совсем одна в Париже зимой 1942 года? В глазах полиции и властей того времени она была дважды нарушительницей: еврейка и несовершеннолетняя в бегах.

Для отца, на четырнадцать лет старше Доры, дорога была проторена: не по своей воле оказавшись вне закона, он пошел дальше по этому скользкому пути, промышлял в Париже чем придется и погряз в трясине черного рынка.

Недавно я узнал, что та девушка в «корзине для салата» не могла быть Дорой Брюдер. В списке женщин, помещенных в лагерь Турель, я попытался найти и ее имя. Две молодые девушки, двадцати лет и двадцати одного года, польские еврейки, поступили в Турель 18 и 19 февраля 1942 года. Их звали Сима Бергер и Фредель Трайстер. Даты совпадают, но которая из них была с моим отцом? Из камеры предварительного заключения мужчин отправляли в Дранси, женщин — в Турель. А может быть, та незнакомка, как и мой отец, сумела избежать уготованной им всем участи? Боюсь, она так и останется безымянной, она и другие тени, попавшие в облаву в ту ночь. В полиции по делам евреев уничтожили их досье, все протоколы, все списки арестованных в облавах и задержанных на улицах. Не напиши я эти строки, так никто бы никогда и не узнал, что эта неизвестная девушка и мой отец оказались в «корзине для салата» в феврале 1942-го на Елисейских полях. Они так и остались бы теми, кого — живыми или мертвыми — зачисляют в категорию «неустановленных лиц».

Двадцать лет спустя моя мать играла в одном спектакле в театре «Мишель». Я часто ждал ее в кафе на углу улиц Матюрен и Греффюль.

Тогда я еще не знал, что мой отец едва не поплатился здесь жизнью и что я нахожусь там, где когда-то была черная дыра. Мы шли ужинать в ресторан на улице Греффюль — возможно, в тот самый дом, где помещалась полиция по делам евреев и где моего отца волокли по коридору в кабинет комиссара Швеблина. Жак Швеблин. Родился в 1901 году в городе Мюлузе, в Эльзасе. В лагерях Дранси и Питивье его люди обыскивали каждую партию отправляемых в Освенцим.

«Г-н Швеблин, начальник полиции по делам евреев, являлся в лагерь в сопровождении 5 или 6 полицейских в штатском, которых он именовал „вспомогательным составом“; по имени знали только его одного. Его помощники носили на кожаном ремне револьвер с одной стороны и дубинку с другой.

Распределив своих людей по баракам, г-н Швеблин отбывал из лагеря; возвращался он только к вечеру, чтобы забрать изъятое при обыске. Каждому из его помощников отводился стол, по обе стороны которого ставили ящички один для денег, другой для драгоценностей. Узники один за другим подходили к полицейским, и те обыскивали их тщательно и унизительно. Часто побоями заставляли снимать штаны, били ногами в живот, приговаривая: „Ну что? Хочешь еще попробовать христианского тела? А полицейского?“ Выворачивали наружные и внутренние карманы и нередко, якобы торопясь, грубо выдирали их с мясом. Не стану рассказывать, как обыскивали женщин, в каких местах шарили.

По окончании обыска деньги и драгоценности вперемешку сваливали в чемоданы, перевязывали их шпагатом, пломбировали и грузили в машину г-на Швеблина.

Пломбы эти ровным счетом ничего не значили, поскольку пломбир находился в руках у полицейских. Они имели полную возможность присваивать банкноты и драгоценности. Впрочем, они не стеснялись, например, показать ценное кольцо со словами: „Гляди-ка, камушек-то настоящий!“ — или достать из кармана пачку крупных банкнот и сказать: „Надо же! Я про них и забыл!“ Полицейские обыскивали и бараки, проверяли все койки, вспарывали матрасы, потрошили подушки. Никаких документальных свидетельств обысков, производимых полицией по делам евреев, не сохранилось».[3]

Команда Швеблина состояла из семи мужчин — всегда одних и тех же. И еще там была одна женщина. Никто не знает, как их звали. Они были в то время молодыми, кто-то, наверно, жив до сих пор. Но некому узнать их в лицо.

Швеблин бесследно исчез в 1943 году. Скорее всего, немцы сами его убрали. Но отец, когда рассказывал о своем недолгом пребывании в кабинете этого человека, добавил, что однажды ему почудилось, будто среди прохожих он узнал его — у заставы Майо, воскресным днем после войны.

«Корзины для салата» не очень изменились к началу шестидесятых годов. Единственный раз в жизни мне довелось побывать в такой «корзине», причем вместе с отцом; я не стал бы рассказывать об этом приключении, если б оно не показалось мне символичным.

Случилось это при обстоятельствах самых что ни на есть банальных. Мне исполнилось тогда восемнадцать, и я был еще несовершеннолетний. Родители мои развелись, но жили в одном доме; отец — с истеричной соломенной блондинкой, этакой Милен Демонжо[4] местного пошиба. А я с матерью. В тот день родители сильно повздорили на лестнице — ссора вспыхнула из-за скромных алиментов, которые отец был вынужден выплачивать матери по решению суда после бесконечного разбирательства в инстанциях. Верховный суд департамента Сена. Апелляционный суд. Решение в пользу истицы, врученное судебным исполнителем. Мать сказала мне: пойди позвони к нему и потребуй деньги, которые он не выплатил. Увы, больше нам жить было не на что. Скрепя сердце я подчинился. Честное слово, я звонил в его квартиру с намерением поговорить с ним по-хорошему и даже извиниться за свое вторжение. А он захлопнул дверь перед моим носом. Я слышал, как его Милен Демонжо вопила и звонила в полицию, мол, «тут хулиган скандалит».