Третий же выделялся из этой традиционной русской филологической братии, знакомой мне с голубенького, в синий горошек детства, как экстерьером, так и статью. Он был высок, пожалуй, даже на пару сантиметров повыше нас с Ганиным, хотя мы оба под метр восемьдесят. Броский серый пиджак, строгие черные брюки, серо-алый галстук, такие же, как у Ганина, одновременно ироничные и мудрые серые глаза, густые, красиво подстриженные русые волосы. Единственное, что не шло ему, на мой строгий взгляд завзятого эстета и прожженного маньериста, так это модная нынче узкая оправа из тонкого серого металла: она, как мне показалась, значительно уменьшала его привлекательные глаза и, более того, даже частично их скрывала. В остальном мужик выглядел безупречно, что, впрочем, нетрудно было делать на фоне остальных семи бедолаг, перебивающихся там, в России, на десяти работах и сорока подработках и ждущих от чужого дяди манны небесной – в данном случае японской, – потому как их собственные дяди заняты не столько проблемами поэтики Тютчева и идеологии Достоевского, сколько вопросами купли-продажи всего того, что не имеющие в своих душах ничего святого соотечественники Ганина еще не купили или не продали.
Наташа Китадзима стояла рядом с этим третьим мужчиной, и на протяжении той минуты, что я разглядывал всю эту живописную компанию, он дважды весьма изящно и ненавязчиво в процессе общей беседы клал свою правую руку на ее стройную – по крайней мере, под пиджаком – талию. Наташа сдержанно улыбалась, говорила, обращаясь ко всем, хотя как мне, так и стреляющему по ним обоим своими пронзительными пепельными глазами Ганину было теперь понятно, во имя кого была и помада, и «Кензо» с подвязками. Обвинять Наташу Китадзиму, тем более что мы с ней, как вдруг выяснилось, давние приятели, в ее чувствах и симпатиях было грешно: будь я на ее месте, я сделал бы такой же выбор. Ганин – тоже, конечно, парень видный, но уж больно нервный, как с ним Саша живет столько лет – ума не приложу. А женщине в Наташином возрасте нужен не пацан-сорванец, который в один прекрасный день сыщет на свои беспокойные ягодицы очередное приключение и оставит своих малолетних детишек неприкаянными сиротами, а прекрасную суженую – безутешной вдовой. Ей нужен такой вот солидный столп цивилизованного общества – как светского, так и дамского, на который можно опереться не только в прямом, но и в переносном смысле. «За пятьдесят» – это для женщины тот возраст, когда лощеность и холеность мужика становятся для нее главнее, чем его жизнерадостность и безудержность. Попрыгунчики и хохотунчики хороши тогда, когда все впереди, когда терять еще нечего, потому что пока просто нет ничего, не скажу – в душе, но за душой точно ничего нет. А когда уже есть что терять, тогда вся эта жизнерадостная трескотня начинает пугать, особенно разумных женщин, рассчитывающих отведенные им земные годы так, чтобы именно в этот период своей жизни обрести покой и стабильность. А какую стабильность от нас с Ганиным наши Дзюнко с Сашей имеют?… Так, видимость одна…
Я подошел поближе. Гости по очереди представились, и оказалось, что Наташину радость зовут Олегом Валерьевичем (что все-таки за дурацкая привычка у русских при представлении не называть фамилию! Что мне с их отчеством делать?!) и что он преподает сравнительное литературоведение в славном РГГУ. Понятное дело, на сэнсэйскую зарплату, пусть даже и на эргэгэушную, ни такого пиджака, ни таких очков себе не справишь. Значит, без вопросов ясно, что человек регулярно выезжает и во время этих выездов зарабатывает себе и на пиджаки с очками, и, видимо, все на тот же «Кензо», потому как соответствующего кольца на безымянном пальце как правой, так и левой руки у товарища не наблюдается. Остается только поинтересоваться, что себе думает беспечный Хидео Китадзима – и думает ли вообще.
После двухминутной беседы мы распрощались: Ганин и мужики покатили груженные поклажей тележки к лифту, женщины потопали за ними налегке, а мы с капитаншей Мураками пошли к стоянке пешком. Напоследок я не удержался, чтобы не взглянуть на Наташу, загадав, однако, что если в тот момент, как я посмотрю ей вслед, у нее на талии будет лежать рука Олега Валерьевича, то я должен буду сделать все, чтобы сразу же по окончании этой их дурацкой конференции духу его на нашем Хоккайдо не было бы никогда.
Я скосил глаза вслед уплывающим русским уточкам: талия Наташи была, слава богу, свободна, а объект моей дуэльной ненависти спокойно катил перед собой тележку обеими руками и о чем-то – видимо, о сугубо компаративистском – беседовал с толкавшим параллельно другую тележку Ганиным. Я окинул критическим взором гигантские по японским меркам зады иркутско-новосибирских филоло-гинь, в последний раз – за сегодняшний день, разумеется, – полюбовался на их русско-японскую антиподшу с оригинальным и неповторимым именем и вернулся и мыслями, и телом к несколько затосковавший от моего демонстративно формального к ней внимания Аюми Мураками.
– Ну, рассказывайте, Мураками-сан, с чем прибыли? – обратился я к ниигатскому капитану, едва воткнул ключ в замок зажигания пижонского «крауна».