Допплер - [8]

Я отдаю себе отчет в том, что мое поведение становится испытанием для моей жены, и несколько раз пробовал растолковать ей, что мое «бегство» никак с ней не связано. Ей нелегко в это поверить, замечаю я. Поначалу она подозревала, что у меня завелась другая, теперь она так не думает. И вроде бы стерпелась с тем, что я живу в лесу, хотя и не понимает, что на меня нашло. И в горе, и в радости, было сказано, когда мы освящали свои узы браком. Проблема тут только в том, что один и тот же день может оказаться для одного радостным, а для другого — горьким.

— Я беременна, — заявляет теперь она, пока мы стоим перед лотком с готовыми супами в крупнейшем в Норвегии супермаркете ICA.

— Ужас, — отвечаю я, — опять? — Мы почти не поддерживали сексуальных отношений с тех пор, как я съехал в лес. Как я уже упоминал, таких случаев наберется два, от силы три. Она приходила в палатку ночью и уходила после краткого соития, во время которого едва обременяла себя тем, чтобы скинуть верхнюю одежду.

— Срок в мае, — говорит она. — Или ты к тому моменту дома, или все кончено. Можешь нас просто забыть. Это понятно?

— Я тебя слышу, — говорю я.

— И мне тяжело одной с детьми и к тому же без твоей зарплаты, — говорит она.

— Ясное дело, — отвечаю я. — Но я живу в лесу не удовольствия ради. Я делаю это потому, что должен жить в лесу, но тебе сложно меня понять, ведь ты никогда не испытывала чувства, что твое место — в лесу. И у тебя все всегда идет отлично, а у меня плохо, ты легко и с радостью общаешься с людьми, а я мучительно и без удовольствия.

— Еще немного, и ты станешь копией своего отца, — говорит она и поворачивается, чтобы уйти.

— Май, — слышу я ее последние слова. Она останавливается и повторяет: май.

Для одного раза многовато. Ходить к людям все равно что нарочно искать неприятностей на свою голову. Лосенку я это растолковал, а сам не уберегся. Естественно, надо было сперва убедиться, что в магазине нет моей благоверной, а потом уж идти шляться по нему как обыкновенному покупателю. Но теперь поздно, дело сделано, информация вошла в мое сердце. Я снова стану отцом. Ужас. Еще раз пережить несколько лет, с утра до утра заполненных этими гнусными песенками; не уверен, что моя психика выдержит такое. Ну почему, почему у меня огромный член? Лучше бы он был с гулькин нос, ни на что не годный, чтоб жена моя не млела от него, даже не вспоминала о нем. Но что мечтать попусту, человеку приходится жить с тем, что ему досталось. Тем более я никогда не видел рекламы или хоть электронного «спама» с предложением уменьшить член в размерах, а дети — это ж действительно чудо, хотя чудесность их не всегда заметна, однако ведь примиряет с ними, всему вопреки. Но что за отвратительный заколдованный круг. Жизнь и смерть. Уходит мой отец, зарождается новая жизнь. Тот, кого я толком не знал, замещается тем, кого я скорей всего никогда хорошо не узнаю.

Кем я не стану точно, так это копией моего отца. Как она могла такое сказать? Я ненавижу эту ее манеру будто бы размышлять вслух. Словно бы она давно ходит, думает над вещами, в которых я ни бум-бум, и вдруг решает поделиться со мной плодами своих раздумий, не всеми, конечно, а так, крупицами, полунамеком, чтоб мне было над чем поломать голову, стремясь дорисовать всю картину. Этим приемчиком она, однако, злоупотребляет, надо будет при встрече посоветовать ей, что ли, подтереться своими сентенциями.

Лосенка будут звать Бонго, как моего отца, осеняет меня, пока я бреду в сторону леса. Хотя отца звали не Бонго, лосенок получит такое имя в честь отца. Бывают в жизни моменты, когда человек обязан мыслить широко и видеть такого рода взаимосвязи.

В рюкзаке у меня молоко, мука, яйца, растительное масло и прочие предметы первой необходимости, но главное, конечно, молоко, и лото с животными, которое я выменял в книжном магазине. Оно потянуло всего-то на полкило. Лосятина — товар универсальный, она годится на все. Но кстати о молоке. Я останавливаюсь на опушке леса и выдуваю литр молока, мысленно прощаясь с последними городскими домами. Пакет я аккуратно складываю и беру с собой, на растопку.

Фактически я живу в каких-то сотнях метров от опушки леса, но здесь никто не появляется. Народ ходит по дорожкам. Ими тут все изрезано. Сотни дорожек проложены во всех направлениях. В общем-то мое «в лесу» довольно условно, но получается — как в чаще, потому что ко мне никто не забредает. Владелец леса, Лёвеншёльд, обо мне не знает. По закону палатка может стоять на одном месте трое суток, моя простояла почти двести. Лёвеншёльд бы, я думаю, огорчился. Респектабельные сторонники «Хёйре»[4] совершают в моем лесу воскресный моцион и выгуливают собак, меня они в упор не видят, хотя проходят буквально в пятидесяти метрах от палатки: но ведь они всегда в заботах, всегда держат курс на Веттаколлен, чтобы полюбоваться оттуда на город и в очередной раз убедиться, что по-прежнему проживают в одном из лучших районов города, где ж им меня заметить? Пока они обдумывают свои насущные проблемы: не вложить ли еще денег в стабильный паевой фонд и не пора ли уже принудить соседа спилить ветку, которая закрыла несколько миллиметров их драгоценного вида на фьорд и заслонила пядь сада от солнца, — я сижу в своей палатке и ох как не люблю этих господ правых консерваторов, а им это невдомек, что меня особо радует. Я даже удовольствие получаю. Странно. Наверно, прятаться приятно просто само по себе. Древняя первобытная радость, что тебя не видят. Сжаться, затаиться как мышка и думать, что тебя никогда не найдут. Это бодрит.