Допплер - [29]

Работать стало труднее, а возможность не работать пропала вовсе. Только человек особого склада способен ничего не делать, когда у него постоянно стоят над душой. Неожиданно я вынужден объясняться. Учитывать желания другого человека. Говорить, что я не хочу, чтобы ко мне приходили гости. Втолковывать, что он мне не нравится и я бы предпочел, чтобы он вернулся домой. Это изматывает. Удивительно, насколько же легче ничего не говорить, не объяснять, не втолковывать, а просто тихо делать свое дело. Я не знаю, как быть. Можно, конечно, передвинуть палатку дальше в лес. В одну прекрасную ночь собрать свои пожитки и раствориться в глубине леса. Это, наверное, разумный выход, но я все еще не оставляю надежды, что господин консерватор сдастся и сам сбежит домой. Я изо всех сил стараюсь подтолкнуть его к такому шагу и обращаюсь с ним более гадко, чем делал бы это при обычных обстоятельствах. Ведь на самом деле я отношусь к нему не хуже, чем к другим людям, которых я терпеть не могу. Моя нелюбовь к нему пресная и бесстрастная, не лед и не пламень. Он ничем не хуже прочих. Но теперь я последовательно разжигаю в себе отвращение к этому господину в надежде, что и он постепенно заметит мою враждебность, ведь ему, насколько я могу судить, не довелось провести достаточно времени в тех кругах, где люди научены обращать внимание на намеки окружающих. Но как скверно я с ним ни обращаюсь, он неизменно является снова. Он хочет играть в лото. Играть в лото он хочет каждый вечер. В его жизни было недостаточно забав и развлечений, утверждает он. В детстве он мечтал поскорее стать большим, какие тут игры, а когда росли его дети, он был занят другими вещами, делал себе имя, состояние и прочее.

— Теперь жалей об этом, — говорю я.

Он считает, что мы друзья, и доверительно прислушивается ко мне как к близкому человеку. Он хочет видеть во мне чуть ли не учителя, чувствую я.

Вот уж на какую роль я не гожусь совершенно.

Поскольку не могу наставить на путь истинный никого. Начиная с себя. Мой поступок, мое бегство в лес объясняется в большей степени счастливым стечением обстоятельств, а не особой прозорливостью. Просто я упал с велосипеда в нужном месте в нужное время.

Но господин консерватор взирает на меня как на оракула. И не замечает, что я фактически пытаюсь выжить его. Слишком я мягкосердечен, видно.

Стандартная беседа с господином консерватором растягивается на несколько дней и проходит по типовому сценарию:

День 1:

Я занят, к примеру, работой над столбом. Он подходит беззаботной походкой и встает рядом. Я молчу. Продолжаю махать топором. Он некоторое время тихо наблюдает, потом заводит беседу.

— А вот скажи, Допплер, что ты видишь во мне хорошего? Что бы ты перечислил, например, пастору, которому предстоит сказать над моим гробом последнее слово?

Я на секунду прерываю работу и задумываюсь, что бы такое ему ответить и как бы заставить его поскорее убраться.

— Я тебя почти не знаю, — отвечаю я. — А то немногое, что я успел о тебе узнать, не обнадеживает.

— Совсем не обнадеживает? — спрашивает господин консерватор.

— Конечно, ты не стал, — тяну я, — устраивать спектакль из своего ранения, а также сбежал из города в лес, что, вероятно, можно отнести к положительным моментам. Но тот факт, что ты поставил палатку у меня под носом, сводит все твои достоинства на нет, так что общий баланс не в твою пользу.

Постояв некоторое время, он уходит к своей палатке.

День 2:

Сцена та же. Я работаю, он подходит.

— Я обдумал то, что ты сказал вчера, — говорит он. — Что во мне нет ничего хороше-го. Ты прав. Я ничто. Ничего хорошего во мне нет. Я попусту растратил свою жизнь.

— Не сгущай краски, — говорю я. — Просто у тебя скверно на душе, вот и все. Наверняка у тебя масса талантов, способностей и уникальных дарований. Но лес, вероятно, не то место, где ты можешь их проявить.

Он уходит к своей палатке.

День 3:

Я еще завтракаю, он появляется раньше обычного, сияя как масляный блин.

— Я обдумал твои вчерашние слова, — говорит он. — Что я самобытная личность и у меня таланты и всякое такое. Но ведь и ты тоже самобытен. Оба мы с тобой неповторимы. Всякий человек уникален.

— Более или менее, — отвечаю я. — Но самобытный означает только не похожий на других. Это не значит хороший.

День 4:

Он приходит, когда я писаю.

— Я обдумал твои слова, что самобытный еще не означает непременно хороший, — говорит он.

Я продолжаю писать.

— Ты прав, — говорит он. — Какая польза в неповторимости, если ты поступаешь плохо?

— Само по себе ничто не бывает ни плохим, ни хорошим, — говорю я. — Все зависит от того, кто и где ты есть.

Он уходит, чтобы вернуться через час.

— Я размышлял над твоими словами, что нет ничего изначально плохого или хорошего, — заявляет он. — Наверно, ты прав. Все зависит от ситуации.

И дальше в том же духе. Бедняга потерян. Даже не знаю, как ему помочь. Но все это несносно, совершенно выбивает из колеи. А душа за него болит. Этот злополучный сторонник правых, сколько себя помнил, не радел ни о чем, кроме земных благ и незыблемости устоев, и вдруг решил пойти против течения, но никто из его окружения не оценил его поступка и не смог оказать никакой поддержки. Это все равно что взрослому дяде превратиться в подростка. Вдруг раз — и сам больше не понимаешь, кто ты теперь такой. И тело кажется чужим. Ужас. Только человек дослужился до каких-то чинов, нажил имущество — и на тебе: все это в одночасье потеряло в его глазах смысл, но и стать как по мановению другим ему не дано, потому как из песни слова не выкинешь. Что было, то, черт возьми, было, и этого не отменишь. Я и сам в том же положении, просто не вызываю такой жалости, как наш господин консерватор. Впрочем, как знать?