Дополнение к портретам - [79]

«Зловещее зарево» – этот символ смертельного ужаса повторно зазвучит на страницах «Скучной истории»:

«…В теле нет ни одного такого ощущения, которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево», – скажет в своих записках обреченный на смерть Николай Степанович.

Да было ли «блаженное неведение»?

Вопрос этот не праздный: отношение А. П. Чехова к своей смертельной болезни характеризует его как человека мужественного, с поразительным самообладанием.

«Я болен. Кровохарканье и слаб… Надо бы на юг ехать, да денег нет».

Не потому ли на юг, что там лечат чахотку?

Когда у него на руках умирал от туберкулеза брат Николай, из уст Антона Павловича вырвалось сожаление: «…Бывают минуты, когда я искренне горюю, что я медик, а не невежда» – и это не только о ясной даже для непосвященного судьбе любимого брата, но и о своей собственной.

Поразительное по откровенности признание он сделал в одном из летних писем 1888 г., когда наблюдал постепенное угасание ослепшей и обездвиженной З. М. Линтваревой.

«…Мне уже начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем „Сумерки“, точно никогда не умрем…»

Стоит в этой фразе заменить «мы» на «я» (ведь «Сумерки» написал А. П. Чехов, а не кто иной), и сразу станет явным намек на тот разрушительный процесс, который денно и нощно происходит в его организме, и прогноз болезни, и не очень высокая оценка собственного сборника, и понимание того, что времени для творчества отпущено немного и надо спешить делать настоящие книги.

«Он был врач, – писал А. М. Горький, – а болезнь врача всегда тяжелее болезни его пациентов; пациенты только чувствуют, а врач и знает кое-что о том, как разрушается организм. Это один из тех случаев, когда знание можно считать приближающим смерть…»

Доктор Чехов безусловно понимал, что длительное лечение потребует коренной перемены образа жизни. Это же обстоятельство гнало его из Москвы в деревню. Была мечта поселиться на хуторе в гоголевских местах. «Если я в этом году не переберусь в провинцию… то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея, – пишет он на Украину А. И. Смагину. – Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумагомарательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи, больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо».

Покупка хутора не состоялась, а вскоре было приобретено Мелихово.

Осознавая необходимость срочного принятия решительных мер, Чехов в то же время скептически относился к возможности полного выздоровления.

«…Лечение и заботы о своем физическом существовании внушают мне что-то близкое к отвращению. Лечиться я не буду», – категорически заявлял он. А поэтому весьма логично: «Выслушивать себя не позволю».

Он решил играть с болезнью «в темную» и почти 13 лет избегал врачебного осмотра, чтобы не услышать подтверждение диагноза, выставленного им самим («…вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления…»). Подобно тому, как профессор Николай Степанович из «Скучной истории» не рискует подвергать себя осмотру врача, чтобы по выражению лица своего коллеги, даже если ему не скажут правду, не прочитать приговор и не лишиться последней надежды.

«…У кого нет надежд? – рассуждает профессор. – Теперь, когда я сам ставлю себе диагноз и сам лечу себя, временами я надеюсь, что меня обманывает мое невежество, что я ошибаюсь…»

Чехов не любил говорить о своей болезни, а от некоторых из близких родственников ее просто скрывал.

«…С 1884 года начиная, у меня почти каждую весну бывали кровохарканья, – пишет он старшему брату в 1897 г. и предупреждает: – Дома о моей болезни ничего не знают, а потому не проговорись…»

Однажды, обсуждая вопрос о том, что врачам следует говорить больному о диагнозе, Антон Павлович в несколько утрированной форме преподал урок деонтологии – науки о поведении врача: «Каждый случай приходится индивидуализировать. Но во всех случаях не бывает надобности лгать больному, как это случается, когда лечишь рак или чахотку».

Здесь же был совсем особенный случай. Я бы характеризовал его как «деонтология наизнанку», когда больной, чтобы не огорчать родственников и друзей, скрывает от них правду о своей болезни и остается с ней один на один на протяжении долгих лет.

Только из воспоминаний современников А. П. Чехова и частично из его переписки нам стало известно, какие жестокие физические страдания выпали на его долю.

«…Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо, – вспоминает Михаил Павлович. – Он боялся нас смутить… Я сам однажды видел мокроту писателя, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал:

– Это так, пустяки. Не надо говорить Маше и матери».

Весьма странно и наивно после этого выглядит удивление Михаила Павловича по поводу того, что брат Антон, «будучи сам врачом, даже и не подозревал в себе (или не хотел подозревать) бугорчатого процесса…»