Донья Барбара - [95]

И вот, когда, забыв о всех и обо всем, она вспоминает о самом хорошем, быстрая мысль, быть может, мимолетное впечатление от оброненного кем-то слова, вдруг вспыхивает в сознании и подобно мельчайшей песчинке, попавшей в сцепление машины, застопоривает ее движение и заставляет остановиться. Откуда взялась эта неожиданная горечь, от которой невольно нахмурились брови, этот знакомый вкус забытой злобы? Зачем свалилось на нее несвоевременное воспоминание о птице, что падает, ничего не видя, над внезапно погашенным костром? Ее сердце, ослепленное несбыточной иллюзией, как эта птица, вдруг стало незрячим в своем мечтательном полете. Значит, мало отказаться от прежней жизни?

Пытливая толпа, весь вечер стоявшая на тротуаре напротив, созерцая ее, городские сеньоры и сеньориты, прохаживавшиеся мимо, – вот в чем крылась причина столь быстрого прекращения этого полета. Недоброе любопытство и простодушное восхищение, город, не позволявший ей забыть ее ненавистное прошлое. Казалось, будто кто-то произнес над самым ее ухом:

«Чтобы быть любимой таким человеком, как Сантос Лусардо, надо не иметь прошлого».

И жизнь, как всегда, началась с исходной точки: «Это было в пироге, бороздившей большие реки каучуковой сельвы…»

Она медленно перешла из галереи постоялого двора на галерею соседних лавок и двинулась к берегу Апуре. Какая-то неясная, но необоримая потребность влекла ее к воде: дочь рек, она чувствовала их таинственную силу.

Тусклый свет луны тихо сеялся сквозь туман на фасады прибрежных домов, на пальмовые крыши ранчо, разбросанных поодаль, на лес по берегам, на спокойную поверхность мутной Апуре, воды которой, спавшие в это сухое время года, оставляли обнаженными широкие песчаные отмели. На правом берегу стояли причаленные еще во время паводка шлюпка и габара [81], а поодаль колыхались на воде привязанные к сваям плот, несколько черных пирог, груженных дровами и бананами, и свежевыкрашенная белой краской пустая барка, на крыше которой спал, растянувшись лицом вверх, паренек.

Мужчины, выпивавшие и болтавшие под деревьями на берегу, у входов в лавки, уже разошлись по домам. Служители убирали стулья и столы и закрывали двери заведений, гася отражения ламп на реке.

Донья Барбара стала прохаживаться вдоль опустевшей улицы.

Гребцы с илота переговаривались с шестовыми барки, и их беседа была так же медлительна, как течение реки по гладкой равнине, как задумчивая поступь мглистой ночи, как шаг доньи Барбары, безмолвной тенью скользящей по берегу.

Лесистый берег, спокойный и темный под покровом ночи; река, от верховьев, от далеких гор, молча катящая свои воды; крик птицы чикуако, летающей над сонной водой, и разговор гребцов – все это она уже видела когда-то на реках, пересекающих льяносы.

Страшная картина стоит перед ее взором, пока она медленно шагает взад и вперед, под редкой голубоватой тенью деревьев: лесистый берег, глухая ночь, река, бесшумно текущая вдаль, чтобы слиться там с другой далекой рекой, крик бессонной птицы, уже скрывшейся из виду, и тихие голоса гребцов – все это она уже видела однажды на диких землях, в краю широких таинственных рек…

Донья Барбара ничего не замечает вокруг себя, для нее нет больше спящего на правом берегу реки города; она прислушивается лишь к тому, что внезапно завладевает ее душой:

К очарованию речного пейзажа, неурочному зову таинственных рек, на которых началась ее история… Желтая Ориноко, красная Атабапо, черная Гуаиння…

Полночь. Поют петухи, лают собаки во дворах. И снова тишина; только слышно, как летают совы. На плоту уже не разговаривают. Зато река принялась шушукаться с черными пирогами.

Донья Барбара останавливается и слушает.

– Все возвращается к своему началу.

XIV. Звезда на мушке

Это было начало конца. Неукротимая и властная женщина, не признававшая никаких преград, встретилась теперь лицом к лицу с тем, против чего не умела бороться. Хитроумный план, осуществленный в Глухой Балке, представлял собой не что иное, как удар вслепую, а побуждение, склонившее ее взвалить на Бальбино Пайбу смерть Колдуна, было началом окончательной капитуляции.

Она предчувствовала крушение надежд, отказавшись от прежнего образа действий, и живший в ее крови индейский фатализм уже толкал се на путь отречения. Зов прошлого, ее дикой юности, прошедшей на великих реках сельвы, был формой новой идеи – отступления.

Тем не менее, превозмогая временный упадок духа, донья Барбара решила вернуться в поместье, заручившись письмом коммерсанта, ставившего Сантоса Лусардо в известность о получении перьев и о назначенной за них цене, в несколько рал превышающей ту, которую должен был выручить Кармелито. Кроме того, она везла с собой составленный ее адвокатом нотариальный акт о фиктивной продаже незаконно отторженных ею альтамирских земель, которую она еще раз намеревалась предложить Лусардо. Эти бумаги были ее последней надеждой, хотя надежды не имели определенной формы: она уже не мечтала о любви, толкнувшей ее на такие жертвы. Бремя от времени на фоне речного пейзажа перед ее мысленным взором вставал образ Сантоса Лусардо, сливавшийся тут же с расплывчатым, далеким образом Асдрубала, и так же неясно, как лик Асдрубала, видела она теперь лицо Лусардо – тень, отодвигавшуюся все дальше и дальше и меркнущую в трепетном свете нереального мира.