Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину - [111]

— Выйди ко мне на минутку.

Ушаков крупными шагами вышел, почти выбежал, на площадку. Брат шел за ним следом. Остановились возле окна, у которого десять минут назад происходил разговор.

— Вот что, Владимир… Я решил умолчать…

— Спасибо…

— Надеюсь, этим исчерпан наш разговор?

— Спасибо, Игната!.. Я знал, что ты не станешь Иудой. Спасибо. Ведь ты знаешь, что без меня семья пропала бы с голоду. Я один: кроме вашей семьи, у меня нет родни, у жены — тоже. Кто ей дал бы кусок…

— Довольно об этом. Иди в вагон, сейчас будет станция.

— Ты иди, а я зайду в уборную и умоюсь. Мне стыдно сознаться, но я разрыдался, как мальчишка, после нашего разговора. У меня рожа припухла. Жене об этом ни слова.

— Ну, что ты!

Ушаков не спеша прошел в свое купе и, прислонившись лбом к оконному стеклу, стал смотреть на кирпичные корпуса станционных построек. Поезд остановился на несколько минут, потом снова затараторили колеса, постепенно учащая бег. Проснувшаяся девочка разбудила мать. Та присела на лавке и спросила Ушакова:

— А где же ваш брат?

— Володя хотел умыться. У него что-то голова разболелась.

Прошло минут десять. Владимира не было. Ушаков пошел посмотреть. В уборной было пусто, на площадке тоже никого не было. Недоумевая, он вернулся в купе.

— Вы ничего не поручали мужу купить? Уж не остался ли он на станции?

— Какому мужу?

— То есть как какому?

— Про кого вы говорите?

— Странно, право, я говорю про Владимира, брата.

Женщина сначала недоверчиво оглядела Ушакова, потом искренне рассмеялась.

— Уж не считаете ли вы меня всерьез женой вашего брата? — сквозь смех выговорила она.

— Что вы этим хотите сказать?..

Женщина, улыбаясь, пожала плечами.

— Неужели вы не поняли, что это шутка со стороны вашего брата? Притом шутка неумная. Что вы так на меня смотрите?

— Но… но ведь ваша девочка называла… называла его папой?..

— Ну и что же? Ваш брат, как только сел в вагон, начал ее баловать сладостями, шалить с ней, а вы знаете, как дети привязчивы. Она, очевидно, нашла, что ваш брат похож на ее отца, и стала называть его папой. Я вместе с ним много смеялась над этим.

— Но позвольте… Он мне говорил серьезно.

Женщина снова посмотрела на Ушакова.

— А, вот как? Разве он вам не объяснил, что это просто шутка? Мой муж служит в Москве, и я еду к нему.

Она отвернулась, считая разговор оконченным, а Ушаков растерянно потоптался на одном месте и снова прошел в уборную. На полочке, возле умывальника, он увидел клочок исписанной бумаги. Машинально взял его в руки и прочел четко набросанные чернильным карандашом строки:

«Спасибо, Игнат, за твою доброту. Ты остался тем же сердечным мальчиком, каким был в дни нашего детства, но, несмотря на это, я все же считаю за лучшее благоразумно ретироваться, пока не обнаружился обман с „семьей“. О „жене“ не беспокойся, у нее есть подлинный муж в Москве, какой-то помбух; он обеспечит ее будущность. Спасибо еще раз. Может быть, встретимся когда-либо.

Извини, что я устроил эту мелодраму. Я травленый волк и знаю, что в наше время не только двоюродному брату, но и отцу родному доверяться нельзя. Прими и пр.».

Ушаков залпом прочитал оставленную записку и боком вышел из уборной.

Через полчаса поезд остановился на станции. Ушаков, морщась, как от сильнейшей зубной боли, выбежал из вагона и, увидев малиновую фуражку агента ТОГПУ, направился к нему.

1927

Ветер

Учитель с хутора Задонского Головин возвращался с районного учительского съезда.

Подводчик обманул его, уехал, не дождавшись конца съезда, и Головин, не найдя попутной подводы, пошел пешком.

С востока прямо в лицо бил ветер. Хрупкая снежная пыль текла над дорогой, чуть слышно шуршала. Закуривая, Головин расстегнул дубленый свой полушубок. Прохлада охолодила вспотевшую спину, дошла до ключиц.

Темнело быстро. Уродливые очертания дубов виднелись по сторонам, за пологом мглы. Час спустя, уже в темноте, прибился он к огням хутора и, усталый, вошел в первый двор. В оконце маленькой хатки желтел огонек. Постучался.

— Входи, — крикнули изнутри.

В сенях у порога лежал снег. Пахло сухим камышом и летней пылью. Пригинаясь, вошел Головин в хату.

На голой кровати под овчинной шубой лежал молодой рыжеусый казак. На столе чадил жирник.

Кроме казака, в хате никого не было.

— Пустите, пожалуйста, переночевать, — попросился Головин.

— А ты кто такой будешь?

— Я учитель с Задонского. Иду из станицы со съезда. Да вот заблудился. Это Турилин хутор?

— Он самый. Ну што ж, ночуй. Места много. Хучь грязновато трошки в хате…

Головин одетый прошел к столу и сел на лавку.

— А где ж семья?

— Семья? У меня, брат, ее нету. Пусто. Один живу.

— Что так?

— Живу, и все. Не нуждаюсь ни в ком.

Лицо хозяина было в тени. Головин кинул в его сторону любопытствующий взгляд. Жирник с треском прибавил огня и чаду, и Головин увидел стриженую лобастую голову, широкие в посадке, как у волка, выпуклые глаза, рыжую поросль усов и длинный, с изогнутыми книзу углами, рот. Казаку на вид было не больше тридцати лет.

— Я ишо молодой. Изъян мой тело поганит, старости напущает… Я ведь трошки бракованный.

Хозяин стянул с себя полу шубы, и Головин увидел туловище без ног. Куценькие вершковые култышки шевелились, резво двигались.