Донская повесть. Наташина жалость [Повести] - [72]

— И сукин он сын, негодяй, ни дна ему, ни покрышки! — в скорбном негодовании говорила Прасковья, разумея Тихона. — Оторвали от дитя, пхнули в вагон… И сук-кин же сын! Не она ли, Наталья, пожалела его тогда, зверя такого, столько горя наделала! И за это он отблагодарил ее…

— Нужда была — жалеть таких! Нас они жалеют? — сказал Лукич, придвигаясь к знакомому столу. Он что-то поправил рукой в правом кармане поношенных брюк и под полой пиджака, широченного, сидевшего на нем хомутом, и, видно, невзначай гукнул о стол чем-то жестким и тяжелым.

Годун с любопытсвом устремил взгляд на правый, слишком полный бок Лукича, но увидеть ничего не мог, а спрашивать догадливо не стал.

— Должно, и всем, кто тут, придется, что и Наталье, — грустно сказал он. — Всем, кто мало-мальски похож на человека. Таких, как мы, — куда уж нас! Скорее всего, на тот свет отправят. А молодых…

— Не успеют, старик, не думай, — возразил Лукич, полосуя ножом килограммный кусок сала, не дожидаясь, когда это сделает хозяйка, вышедшая, видимо, за чем-то еще в сени. — Они бы и хотели, да кишка слаба.

— Ой ли? — усомнился Годун. — А тут брешут, будто всю нашу область и Саратов они уже забрали, а власть наша якобы в Сибирь подалась и вроде бы Красной Армии уже нет. — Старик вздохнул. — Где-то Сережка теперь?..

— Вот именно — брешут, правильно! — жуя, сказал Лукич.

И вдруг он перестал жевать, прислушался: ему почудились за стеной какие-то глухие звуки. Но то просто треснула от мороза закрытая ставня, а может быть, одно из бревен стены, и Лукич это понял.

— Не верь, старик. Ни единому слову их не верь. Вот посмотришь, как скоро мы эту немчуру так турнем восвояси — пух-перо посыплется.

Лукич пробыл у Годунов недолго. Он довольно крепко, не стесняясь, подзакусил у них, обсушился и засобирался уходить, сказав, чтобы они пока не запирались, так как может случиться, что он еще зайдет к ним на минутку, а возможно, и не зайдет — словом, как дело укажет.

Старики не посмели задерживать его, хотя им и хотелось, чтобы он побыл у них еще. Годун начал было перед ним извиняться, что они так бесцеремонно распоряжаются его добром, но Лукич и слушать не стал:

— Оставь, старик. Об этом ли нам думать сейчас! Берите, что надо. Все берите, что есть тут.

Подмывало Годуна выпытать у гостя — какие же теперь у него могут быть дела здесь, куда он собирается и откуда пришел? Но сам чувствовал, как непозволительно глупы будут такие праздные вопросы.

Исчез Лукич так же внезапно, как и появился, а Годун, поджидая его на всякий случай, сидел у стола, чадил цигарками и изредка переговаривался с бабкой, которая тоже не могла уже заснуть.

Трудно сказать, сколько, как исчез Лукич, прошло времени: ничто часы не отмечало, разве лишь крики соседских петухов, проголосивших уже второй раз за эту ночь. Во дворе, все заметней шумя, начала подниматься непогода, сиверка; о ставни защелкала крупа; где-то вдали немо послышались будто выстрелы, пулеметные, короткими очередями… или нешто привиделось это? В печи вскоре загудело, завыло, завизжало — непогода, разыгрываясь, становилась все лютее..

Лукич так-таки и не пришел больше.

XVIII

Наутро по хутору пронеслась ошеломляющая молва: неподалеку от колхозного дома, на заснеженной дороге, где она огибает груши и кусты сирени, на брошенном теперь подворье богачей Астаховых, выселенных из хутора в начале коллективизации, валяется старинный, кованный железом, весь ржавый и в глине сундук с тяжелым замком, а подле него, растянувшись на кочках и уже обледенев, — Федосей Минаев и Тихон Ветров.

Тихон с ног до пояса был занесен снегом; под взлохмаченной пригнутой к плечу головой — бурые льдинки, а от уха ко рту и через подбородок — рудая извилина. Федосей в своей шубе лежал крюком на курганчике старой золы; нижняя пола, подвернутая шерстью вниз, пропиталась кровью и от мороза покорежилась.

Хуторяне шепотом передавали эту новость друг другу, а пойти посмотреть — охочих находилось мало. Кто же этот мститель? Какой смелый человек? Доконал все же! Собакам — собачья смерть. Но как быть теперь? Вдруг нагрянут из района немцы — допросы, розыски… Чего доброго, еще и без допросов начнут подряд драконить за расправу со старостой и полицаем. Есть же слухи, как одно село, где был пристрелен немец, начисто спалили и людей уничтожили.

Но непонятное дело: прошел день, другой и уже третий был на исходе, а ни из района и ниоткуда никого нет. Словно бы опять настало безвластие.

Федосея подобрала жена, а Тихон Ветров как лежал там подле собственного, как стало известно, сундука, так и лежит. И никому не нужны были ни он сам, ни его сундук.

Наконец-то вечером третьего дня разъяснилось. И совершенно неожиданным образом: по хутору нескончаемой вереницей загромыхали танки Красной Армии. И огромные, с длинными орудийными стволами, и поменьше. На многих пестрели крупные надписи. Так, на одной тридцатьчетверке — «Смерть немецко-фашистским оккупантам!» На другой — короче: «Гитлеру — капут!» Из открытых люков высовывались бойцы, молодые и старые, бритые и бородатые, и, улыбаясь, снимая кожаные рубчатые шлемы, приветливо махали ими хуторянам, опешившим от радости, высыпавшим из хат от мала до велика.