Донор - [4]

  В зеркало над раковиной на него смотрел высокий сильный мужчина с черными хищными глазами. Лицо сохранилось таким же молодым и красивым, как было когда-то, сохранился и шрам на ноге, через все бедро, и теперь он всегда ходил в брюках, чтобы никто не пялился на его ноги. Этот шрам, как и отметину на горле, оставшуюся от трахеотомии, он приобрел после аварии. Молодой и беспечный, он ехал на старой отцовской машине с покупками на день рождения, и даже не был виноват в том, что Мерседес вылетел ему лоб в лоб, пытаясь объехать по встречной выезжавшую со стоянки машину. Он не потерял сознания, в отличие от девушки брата, и даже попросил брата держать его ногу, пока вылезал из машины на руках через окно. А потом была операция на ноге, когда ее пересобрали заново, разводя сошедшиеся навстречу друг другу куски берцовой кости, потом костный мозг, попавший в сосуды головного, кома и врачи, которые давали ему не больше одного шанса из десяти. Так бы и было, он взял бы свой шанс из девяти, если бы не ночной гость, которого он так никогда и не видел.

  У родителей остался брат-близнец, а у ночи - он. Клыки непроизвольно появлялись даже тогда, когда не были ему нужны, от одного запаха крови. Хотя ими достаточно удобно было вскрывать пакеты и высасывать кровь. Что бы сказала уборщица, если бы засекла его сегодня? Наверняка и это списала бы на то, что ей померещилось. Люди были всегда так смешны в своих тщетных попытках отгородиться от неведомого им мира. Андрей усмехнулся, и выражение лица незнакомца изменилось, оскалившись. Но он мог быть приятным, мог быть очаровывающим - он все это прекрасно знал и отполировал умение за долгие годы практики. Молодая медсестричка, на которую он наткнулся однажды в коридоре банка, замерла перед ним, широко распахнув глаза вовсе не от ужаса, а от потрясения, удивления, радости, и, в конце концов, желания. Но она пахла, как глупый теленок, который впервые увидел траву и деревья. Его почти стошнило от одного ее запаха, и он вынужден был исчезнуть из ее поля зрения, оставив ее в полной уверенности, что ей пора отдохнуть и поспать вместо того, чтобы смотреть сны наяву.

  Третий пакет был совсем свежим, его сдавали сегодня, и в нем был привкус железа и яблок. Андрей усмехнулся и сделал первый глоток. Его накрыло волной невероятного блаженства, цветов, звуков, красок, голосов. Он не мог понять, что происходит, но когда волна отступила, осознал, что находится все там же, и вокруг ничего не изменилось. Рука его дрогнула, и он опустил пакет на полку, задумчиво глядя на него. Это казалось невероятным, такого не могло быть, не могла музыка и жизнь содержаться в чьей-то крови. Но запах яблок был так близко, он манил, притягивал, и Андрей вновь припал к пакету. Он различил оттенки ее теплой кожи, светлые волосы, слегка вьющиеся на концах, ласкающие едва заметный пушок на шее сзади, линии ее тела, голубые глаза. Он почти утонул в них, они казались ему реальностью, и только когда на него воззрились желтые глаза с вертикальными кошачьими зрачками, иллюзия исчезла.

  - Проклятый кот, - прошептал Андрей и замолчал. Он пытался переварить все увиденное, но найти объяснений не мог. Пустой пакет валялся на полу. Впервые он поднял его, чтобы прочитать этикетку. Только на ней не было ничего, кроме номера. Ее номера, он звучал для него лучше любого имени - теперь он знал номер своей девушки.

  Еще одна тень беззвучно скользнула мимо приоткрытой в туалет двери, и уборщица тихо охнула.

  - Не иначе, как души неупокоенные летают, - перекрестилась она, загораживаясь на всякий случай шваброй. - Что за место-то такое, ну ты подумай. Все маются и маются каждую ночь, прости Господи. - И снова перекрестившись, тихо прикрыла дверь.

***

  Мне опять не хотелось спать, и я тщетно ворочалась на своем матрасе в комнате под крышей. По поводу этой комнаты и матраса, который заменил мне кровать, очень долго пришлось пререкаться с бабушкой. Она небезосновательно полагала, что кровать должна быть со спинкой и ножками, и спать полагается в комнате, а не на чердаке, а под крышей - место голубям и всякому хламу. Мне пришлось сказать ей, что наверху у меня самая настоящая кровать, и мне там тепло и замечательно, и еще кучу совершенно глупых вещей, для того чтобы убедить ее оставить меня в покое. Она выслушивала все мои доводы, вновь повторяла свое заключение, и так продолжалось какое-то время, пока она не поняла, что моему упрямству может позавидовать любой осел. Тогда бабуля махнула на меня рукой и позволила спать, где я хочу. 'Хоть в чулане', - таково было ее напутствие, когда я перетаскивала свои вещи наверх. Но на самом деле в моей импровизированной мансарде было очень уютно. Я расчистила окно, соорудила рядом с ним нечто вроде широченного низкого подоконника, и теперь можно было присесть на него в бессонные ночи и смотреть на огни города вдали, или на звездное небо, или на ветки липы, заглядывающей к нам прямо в окна. А утром оно радовало первыми лучами солнца, в нежном свете которых можно было пробуждаться мягко и медленно, а не сваливаться с кровати от рева ненавистного будильника, как это случалось раньше внизу. И, несмотря на то, что в этом едва ли хотелось сознаваться, мир наверху полностью принадлежал мне, и в этом была его особая ценность, ибо бабуля с недавних пор уже не подымалась наверх по лестнице. Я развесила по стенам любимые пейзажи, фантастические миры, карту звездного неба и героя одного исторического фильма, который нравился мне с подросткового возраста. Теперь надо мной никто не мог посмеяться - здесь был только мой мир. Я снова перевернулась на другой бок и потянула на себя сползшее одеяло, но сон определенно куда-то сбежал. Можно было бы конечно забрать к себе урчащего Григорьича, но он со своей непоседливостью замучил бы меня шкрябаньем и истошным мяуканьем уже через несколько минут, когда я только-только заснула бы. Одеяло казалось тяжелым, матрас неудобным, а воздух в комнате спертым.