Донесённое от обиженных - [26]

Старик уселся на самодельную скамейку; напротив стояла такая же. Поперхав, проговорил надтреснутым голосом:

— Чего… в ногах правды нет.

Юрий понял, что его пригласили сесть.

— Спасибо, товарищ! А и разбаловался народ! средь бела дня брёвна воруют? Нагнали оперов с волкодавами! Что ж ты сам-то плохо сторожишь? — говоря, заметил: глаза деда в мешках и складках не потеряли живости.

Старик сказал одобрительно:

— Хорошее на тебе пальто! Кожа свиная?

— Верблюжья! — Вакер с сожалением смотрел на полу: в ней зияли отверстия от клыков пса.

Подумалось — а у собеседника-то, вопреки дряхлому виду, мозги ещё не сгнили. Тот молчал, и гость повторил шутливо: отчего же эдакий матёрый, закалённый зверолов сторожит никудышно?

Не слышишь, понятно… В голове Юрия билось: «Расстреливают пачками, поди, ежесуточно! Зарывать не успевают. А этот отгоняет от мертвецов бродячих собак — чтобы человечьи обглоданные руки на дороге не валялись».

Гость попробовал окольный подходец:

— Кто ж, когда тебя не было, печку топил?

На этот вопрос дед отвечал охотно:

— Устя, баба моя! Придёт, затопит — и ушла на жизнь добывать! Молодая, быстрая. Я ей грю: ешь, чего надо жевать, а хлёбово мне оставляй. На что тебе жидкость? Она — не-е! весь приварок съедает.

Журналист нашёл занимательными и слова «молодая, быстрая», и всю характеристику, загорелся слушать дальше, но в будку вошёл давешний мужчина в галифе.

— Об чём разговор? — ощупывал острым, подозрительным взглядом лица беседующих.

— Я грю, Устя как станет хлебать…

— Э-ээ! — опер махнул на деда рукой: знаем, мол! а Вакеру сделал знак выйти наружу. — Сейчас полуторка пойдёт в управление — на ней поедете. Там разберутся.

* * *

Грузовик не остановился на улице, а въехал во двор учреждения; глухие металлические ворота тут же закрылись. Юрий вылез из кабины — выпрыгнувшие из кузова оперативники повели его в двухэтажную с мощными стенами пристройку, что тянулась от главного здания.

Сошли в полуподвальную комнату: стены на высоту человеческого роста были свежевыкрашены масляной кофейного цвета краской. На треножнике стоял цветочный, ведра на два земли, вазон, откуда, видимо, давно вырвали высохший цветок; окаменевшую, в трещинах, землю усыпали окурки.

Вакер увидел открытую в другое помещение дверь: там на раскладушке кто-то спал, укрывшись казённым, без пододеяльника, одеялом. Из другой двери появился Шаликин — он выглядел измотанным, однако рассмеялся дежурно-дружелюбным смехом:

— Быстры вы, журналисты, быстры-ыы! Опять с вами трудность! — с видом несерьёзности пожимал руку Юрию, который, в свою очередь, кивал и смеялся — отметив это «опять». — Товарищ Житоров просит вас подождать его. Ну… до встречи! — и Шаликин увёл с собой парней, что привезли Вакера.

Они скоро вернулись: двое зашагали к выходу, а один забежал на минуту в помещение, где стояла раскладушка. Там в глубине уселся на стул дядька в гимнастёрке, закурил и принялся, углубясь в занятие, пускать ртом колечки дыма. Вакер понимал, что это — ненавязчивое, косвенное наблюдение.

Он с фамильярной беспечностью прохаживался перед окном, чей нижний край приходился вровень с асфальтовым покрытием двора; снаружи окно прикрывала литая решётка. Думалось: из-за своего происхождения, из-за того что дед по матери — видная кремлёвская шишка, Марат всегда был агрессивно-самоуверенным, чванливым.

Их студенческую пору озарял знаменательный эпизод. Марат отбил у друга красавицу, которая приняла во внимание, из какой семьи Житоров. Вакеру пришлось удовлетвориться её подружкой — смазливенькой, тогда как уведённая была неотразимо «изюмистой». Чёрное чувство давало себя знать, и однажды он не совладал с ним и расписал своей девушке: друг якобы рассказывает ему про все «штучки», какие они с возлюбленной выделывают…

Девушка передала подруге, и, когда Юрий вечером входил в подъезд общежития, навстречу шагнул поджидавший приятель: ни слова не обронив, двинул правой в челюсть (занятия спортом не пропали зря). Он помог оглушённому Вакеру подняться и стукнул повторно — правда, уже вполсилы.

Следовало ожидать продолжения — и Юрий стал униженно извиняться, после чего дружба возобновилась: перейдя в стадию своеобразной закоренелости.

Положению Житорова он завидовал «опосредованно и условно». Юрия прельщало прилюдное сияние писательской роли, а Марат, при всём его значении и влиянии, сверкать на публике не мог. Но хотел бы, ибо, с таким самомнением, вероятно ли — не желать всеобщего поклонения?

И он в угаре голодающего тщеславия силится вознести как можно выше свой транспарантик «Я служу!» — безудержно ретиво размахивая топором.

Вакер в то время, в 1936-м, не знал всех интимных особенностей, расчётов, тёмных ходов сталинского творчества и полагал, что железная метла метёт не вовсе безвинных. Сажают и расстреливают, рисовалось ему, трепачей, разносящих слухи «с душком», рассказчиков анекдотов, прочую подобную «массовку», которой — как он себе объяснял — «в качестве упреждающего примера и из потребности серьёзного стиля» пришивают обвинения в контрреволюционных заговорах и даже в терроризме.

Но и здесь немыслимо без «рамок», которые, подозревал Юрий, Марат испытывает на прочность, самоупоённо позволяя себе то, что запрещено.