Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [132]

В маленьком обществе полуписателей, где люди тщательно разбирают и себя самих и друг друга и где суждения быстро обходят весь кружок, Байрон чувствовал свою слабость. Он знал, что жизнь, которую ведет, совсем не та, что от него ждут. Хотя он не чувствовал себя несчастным с госпожой Гвиччиоли, но все же подумывал иногда, не становится ли эта связь немножко смешной. Говоря о ней, он несколько иронично называл её «mon arnica» и произносил это тем же тоном, каким когда-то говорил о своей «маленькой ножке». То же увечье — это слишком верная любовница, с которой он по-супружески посиживал под сенью тощих апельсинов дворца Ланфранка.

Действия… действия… действия… Когда в марте 1822 года принц Маврокордатос, узнав, что греческое движение начинает всерьез развертываться, уехал, чтобы стать во главе повстанцев, Байрон ему позавидовал. Он был из тех людей, для которых гораздо легче перевернуть всю свою жизнь, нежели поступиться одной привычкой, и которые скорей умрут, нежели признаются в какой-нибудь ошибке.

Одно из последствий скрытого дурного настроения, постоянно поддерживаемого у Байрона пизанским обществом, завершилось трагедией. Он не взял с собой в Пизу свою дочку Аллегру. «Саго il mio рарра, — писала Аллегра, — essendo tempo di fiera desiderai tanto una visita del mio рарра?» «Она хочет повидаться со мной, — комментировал Байрон, — потому что сейчас ярмарка, и ей хочется получить пряник от отца, как я полагаю». Он применял изречения своего любимого Ларошфуко даже к пятилетнему ребенку.

Клэр, которой осведомленные друзья сообщили, что в Банья Кавалло вредный климат и в монастыре даже не топят, глядела на зимнее пламя своего камина во Флоренции и думала, что её дочке холодно. Она еще раз написала Байрону, умоляя поместить Аллегру в какую-нибудь приличную семью, — все равно куда, лишь бы это было в здоровом климате. Но Клэр была груба и бестактна. Несмотря на свой атеизм, она была англичанкой-протестанткой; прибегала к аргументам, которые задевали Байрона и только ожесточали его.

«Я осведомлялась, — писала она ему еще раз, — о порядках в монастыре и узнала, что дети находятся там в самом несчастном положении… Все путешественники, писавшие об Италии, осуждают монастыри, — это может служить достаточным доказательством, не говоря уже о невежестве и легкомыслии итальянок, которые все воспитаны в монастырях. Они плохие жены, бесчеловечные матери, беспутные и неграмотные, они являются позором и несчастьем общества… И это воспитание, которое вы выбрали для вашей дочери! Бедняжка Аллегра, обреченная отцом вырасти невеждой и распутницей, лишенная поддержки и привязанности друзей своих родителей, приговоренная к чужой религии и позорному воспитанию, подтвердит в глазах общества все возводимые на вас обвинения. Можно представить, как будет радоваться леди Байрон (пока еще не оправдавшаяся в своем поведении по отношению к вам) похвальной безопасности своего ребенка и себя самой. Весь свет будет превозносить её предусмотрительность, а моя несчастная Аллегра явится живой уликой в осуждение вам!»

Вопрос о монастыре стал для Байрона, таким образом, вопросом личного характера и принципа. Нападки на женщин, воспитанных монахинями, казались ему направленными против госпожи Гвиччиоли, а нападки на религиозное воспитание вообще всегда страшно раздражали его. Он не ответил на письмо. На этот раз Шелли энергично стал на сторону Клэр, возмущался поведением Байрона и заявил, что у него теперь только одно желание — как можно скорей уехать из города, где живет лорд Байрон. Вильямсы и Клэр получили поручение поискать на лето дом на берегу моря. Едва те уехали из Пизы, как Шелли узнали от Байрона, что Аллегра умерла.

Байрон не хотел уступать дерзкой женщине, ему хотелось показать свой авторитет, потому что знал: за ним наблюдают, но, разумеется, он не верил, что приговаривает свою дочь к такому концу. Он по-своему любил Аллегру, он пытался дать ей воспитание, приятно было обнаруживать в ней красоту и недостатки Байронов — он мечтал увезти её с собой за границу и сделать из неё единственного друга своей старости. Теперь он переживал это по-своему с тем же яростным эгоизмом. Графиня Гвиччиоли наивно рассказывала, что, когда он узнал от неё о смерти Аллегры, «смертельная бледность покрыла его лицо, и он упал на стул… Он не уронил ни одной слезы, но на лице было такое отчаяние, скорбь была так глубока, так возвышенна, что в этот миг он мне показался существом не человеческой, а какой-то высшей природы. На другое утро он показался мне спокойнее, у него было выражение религиозного смирения. «Она счастливее нас, — сказал он, — к тому же её положение в обществе не позволило бы быть счастливой. Это Божья воля — не будем больше говорить об этом».

Нельзя было требовать от Клэр, чтобы она умилялась чувствами Байрона с невинностью госпожи Гвиччиоли.

Шелли — Байрону: «Я должен был сказать Клэр о том, что случилось. Мне не хочется описывать вам её горе, вы уже довольно страдали… Она хочет увидеть её в гробу перед тем, как гроб отправят в Англию. Ей хочется также, чтобы вы подарили ей портрет Аллегры и её локон, хотя бы самый маленький… Боюсь, что это письмо навеет на вас ту печаль, которая царит здесь. Но природа по-прежнему столь же жива и прекрасна, сколь мы несчастны, ведь мы, как говорит Фауст, построили наш маленький мирок в этом великом мире всеобщего скорее как контраст, чем как копию этого божественного примера».