Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [114]

О, Англия, я все ж тебя люблю,

Я так сказал в Кале и повторяю…

Люблю свободу слова и печати…

Парламентские я люблю дебаты,

Когда от них не вся храпит палата.

Умеренный, я чествую налог,

Каминный уголь, если он не дорог…

Погоду — на два месяца в году…

Немного позже молодой француз Альфред де Мюссе воспринял этот байроновский тон, как Байрон воспринял его у итальянцев.

* * *

Любовь к госпоже Сегати не продлилась даже до конца пребывания в Ла-Мира, и это была вина Марианны. Она обнаружила свою жадность: продала бриллианты, которые подарил ей возлюбленный. Он узнал об этом, выкупил их и подарил ей второй раз, не без того, чтобы подшутить над этой своеобразной привязанностью к его подаркам. Муж Сегати, периодически страдавший припадками чести, обошелся слишком дорого за эту зиму. Наконец для полного уподобления этого союза мрачному супружеству Марианна начала ревновать.

Байрон стал избегать ее. Однажды, катаясь с Хобхаузом верхом по берегу Бренты, они заметили среди крестьянок двух прелестных девушек. Байрон предложил одной из них, Маргарите Коньи, встретиться. Она ответила, что готова любить его, так как замужем, а все замужние женщины это делают, но её муж (булочник) очень свиреп. Байрон окрестил свою булочницу «Форнариной» и, пользуясь силой злата, увел. Ей было двадцать два года. Она не умела ни читать, ни писать. Он никогда еще не встречал более примитивной женщины; эта ему понравилась.

Кумушки Ла-Мира рассказали Марианне, что поздно ночью в деревне слышали ржание лошади Байрона. Царствующая султанша, обеспокоившись, отыскала соперницу, встретила её и осыпала проклятиями. Маргарита, откинув белый платок, которым закрывала лицо, ответила: «Ты ему не жена, и я ему не жена. Ты его донна, и я его донна, твой муж рогач, и мой такой же. Так по какому же праву ты лезешь ко мне со своими попреками?». После этого славного монолога она удалилась, заставив госпожу Сегати призадуматься. Когда Марианна попробовала пожаловаться Байрону, поняла, что победа не на её стороне.

В январе 1818 года Хобхауз должен был ехать в Англию.

Накануне отъезда двое друзей устроили празднество, достойное Венеции XVIII века, и для прогулки на Лидо пригласили двух певцов. Они уселись один на носу гондолы, другой на корме и, покинув Пьяцетгу, запели стихи Тассо «Смерть Клоринды» и «Дворец Армиды», как гондольеры давних времен. Перед сном Хобхауз, которым всегда овладевало грустное настроение, когда он расставался с этим странным и обаятельным человеком, записал в своем дневнике: «Провел вечер с Байроном, закончившим своего «Чайльд Гарольда», и в полночь простился с моим дорогим другом — он мне действительно очень дорог. Перед тем как расстаться, он сказал мне, что когда-то он был человеком, испытывавшим очень сильные чувства, но теперь все это погребено. Я охотно верю первой части этой фразы. Да благословит его Бог».

* * *

С Хобхаузом опять исчезал Свидетель. Опасная свобода для Байрона. Период, который последовал за этим, был самым распущенным в его жизни, а причины нравственного беспорядка довольно ясны.

1. Слабость сдерживающего влияния иностранного общества, мнение которого было ему безразлично. В этой стране легких нравов, вдалеке от единственной человечьей орды, в которой он действительно чувствовал себя ответственным членом, он снова становился одиноким животным, не думавшим ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний. Последним его другом был англичанин, консул Гопнер, маленький остроумный человек, женатый на очаровательной швейцарке. Но Гопнеры, которым льстило быть на равной ноге с лордом Байроном, не решались говорить ему правду и поэтому не могли заменить Хобхауза.

2. Конец владычества Марианны. Он еще продолжал жить у Сегати на Фреццерии, но его увлечение Маргаритой Коньи росло. Он писал Муру: «Венецианка с громадными черными глазами… с телом Юноны — большая, сильная, как Пифо-несса, с блестящими глазами, черными кудрями, развевающимися в лунном сиянии, — одна из тех женщин, из которых можно сделать все. Я уверен, что если вложу ей в руку кинжал, она вонзит его туда, куда скажу, — кстати, и в меня, если оскорблю ее. Мне нравится эта разновидность животных, и я уверен, что предпочел бы Медею всякой живой женщине». Он полагал, что любит эту разновидность животных, но не был ей верен. Боязливая, нежная женщина с «глазами газели» сильнее привязывала его и делала более счастливым.

3. Невероятная покупательная сила его английских доходов на венецианском рынке греха. Ему хватило бы на жизнь его поэм, оплачивавшихся по 1000 гиней за песнь, но у него были, кроме того, пятьсот фунтов годового дохода от Аннабеллы, и Ньюстед был только что продан за громадную сумму в 94 500 фунтов его старому товарищу по Харроу, майору Уильдмэну («справа от меня Лонг, слева Том Уильдмэн»). У достопочтенного Дуга (его банкир и друг Дуглас Киннер) Байрон был кредитоспособным вкладчиком.

Курьезная черта, унаследованная от Китти Гордон, появлялась в нем, как только у него заводились деньги. Он становился скуп, без низости, оставаясь в то же время щедрым; это была скупость совершенно в манере его матери. Она была способна отдать своему мужу, а затем своему сыну почти все, что у неё было, но в то же время могла жалеть истратить несколько фунтов. В этом Байрон был похож на нее. Он всегда любил, быть может, по наследству, соблюдать известный аскетизм в еде. Ему доставляло удовольствие знать, что еда обходится в несколько экю, сократить расходы по дому и тщательно проверять счета Флетчера. Экономя таким образом, он набивал копилку и любил смотреть, как там собирались золотые цехины.