Дон Хуан - [11]

— А могут они…

— Нет, парень. Изменить по условиям задачи они ничего не в состоянии. Они катятся туда, куда послал их кий невидимого игрока. Но в круглых костяных мозгах ютится отчаянная надежда, что, возможно, вся их траектория на зеленом сукне — результат свободного выбора. Безумная чушь, конечно — всем известно, что бильярдные шары неспособны мыслить.

— Никакой ты не священник.

— А ты малость туповат, на мой вкус. Но на этом нашу увлекательную беседу придется завершить. Я дал тебе те ответы, которые мог, а если вопросы продолжат плодиться, тебе придется искать кого-то еще. Более прямолинейного, может быть. Но волноваться не о чем, тебя будет к нему тянуть, примерно как тянуло сюда.

— Черт…

— Хватит об этом. Пора тебе выполнить свою часть сделки. Избавься от тех, кто стоит снаружи. Любым способом. Они должны перестать меня беспокоить.

Поднимаюсь. Голова как колокол. Как колокол, внутри которого бьется здоровенный бильярдный шар. Ступаю к выходу из кабинки. Но из-за решетки снова доносится голос.

— И запомни еще одно, последнее, но, может быть, самое важное. Невинных нет. Понимаешь? Невинных нет, парень. Кстати… уберешь потом куда-нибудь эту падаль.

И я замечаю неподвижное тело в сутане на полу исповедальни.

* * *

Снаружи ничего не поменялось, даже солнце висит на том же самом месте — удивительно длинный день. А по ощущениям тут уже должны быть сумерки. Примерно такие же, как у меня сейчас внутри.

Ковбои-охотники все так же лениво курят у колодца. Но кобуры уже расстегнуты, на руках перчатки. Готовы к штурму.

— Ну, отпустили тебе грехи, Санчес? — сплевывает в пыль один из них.

— Верно, сеньор, отпустили все до единого, — соглашаюсь я. — И с вашего позволения, меня зовут Хуан, сеньор. Санчес — совсем другой человек.

— Да хоть Чено Кортина, парень, мне плевать. Пора за работу.

Они бросают окурки, взгляды становятся пустыми и сосредоточенными, направленными внутрь себя. Наверное, у меня тоже такой бывает в некоторые моменты.

— С вашего разрешения, сеньоры, я оказал вам некоторую помощь, — застенчиво улыбаюсь я. — Я запер священника в исповедальне. Он, кажется, до сих пор там вопит.

Все прислушиваются. Ветер воет по пустым улицам, точно голодный зверь, но изнутри церкви, точно, доносятся приглушенные крики.

— Это правильный поступок, Санчес, — повеселевшим голосом говорит ковбой. — Ты немного облегчил нам дело.

— Благодарю, сеньоры, — я сама покорность. — Не найдется ли у вас в таком случае огонька для бедного путника? Самокрутка уже имеется.

Ковбой морщится.

— Послать бы тебя ко всем чертям… Да нельзя спугнуть удачу. Держи, — у него в руках появляются кремень и крученый кусок стали, похожий на кастет, ковбой умело высекает искру — и с третьей или четвертой попытки она воспламеняет прижатый к ней трут, а оттуда огонек перекидывается на импровизированную сигарету.

— Благодарствую покорно, — я жадно затягиваюсь, пока кончик самокрутки не превращается в раскаленную красную точку, но ковбои меня уже не видят, я для них исчез и не представляю ни ценности, ни опасности. Молча, целеустремленно они идут ко входу в церковь — четыре человека с ружьями, револьверами и тесаками. Им нужен их динамит.

Я медленно иду за парнями — чтобы не привлекать особенного внимания. И еще потому что занят важным делом — пытаюсь подпалить от самокрутки фитиль. Вокруг мирная, гробовая тишина. Всему миру нет дела до нас, мир вымер и погиб, мир затаил дыхание и смотрит.

Выбирайте понравившийся вариант, верным будет любой.

Старший из «волчьих ковбоев» деловито дергает тяжелую высокую дверь церкви, и вся компания вваливается внутрь. Теперь они в притворе — промежуточном помещении, напоминающим большой тамбур и, наверное, имеющем какую-то важную религиозную функцию. Только мне до этой функции нет никакого дела, мне сейчас важны простые арифметические величины.

Ширина притвора — три метра с небольшим. Человек проходит их за семь шагов. Семь широких, уверенных в своей неуязвимости шагов — это примерно четыре с половиной секунды.

Я подгадываю точно, и к моменту, когда главный из четверки хватается за ручку двери, ведущей в атриум, обнаруживает, что она заперта и издает сдавленное восклицание — что-то вроде удивления, смешанного со злостью — уже оказываюсь у входа в церковь. Горящий фитиль динамитной шашки в моей руке уже меньше дюйма в длину.

И не успевает захлопнуться входная дверь за последним из «волков», как ее придерживаю я — на полсекунды, не больше — и мягко забрасываю внутрь. И захлопываю дверь, и запираю ее на полученный от фальшивого священника ключ.

Но внутри остались матерые волки — даже за истекающие короткие секунды кто-то из них находит выход. И за миг до взрыва, разносящего церковь и превращающего всех внутри в кровавое вопящее месиво, боковое окно разлетается мутными осколками, и наружу вываливается изрезанная, ругающаяся на непонятном, по-змеиному шипящем языке фигура.

Хотя отчего же непонятном? Это польский.

Взрыв вспухает внутри церкви глухим пузырем и ощущается, в основном, ногами. Изнутри слышен чей-то пронзительный, нечеловеческий визг. Мне приходилось раньше забивать свиней, так вот они, когда привязываешь их к столбу и идешь за ножом, визжали, уже все понимая, примерно так же — на одной ноте, отчаянно и безнадежно.