Домой - [2]

Два дня назад, когда его везли в наручниках на заднем сиденье полицейской машины, он беспрерывно вертел головой, чтобы понять, где они и куда едут. В этом районе он не бывал. Он обретался в Сентрал-Сити. Никаких особенных ориентиров, кроме буйного неона на закусочной да громадной вывески перед двором церквушки АМЕ[1] Сион. Если удастся улизнуть через пожарный выход, туда он и направится — в Сион. Однако перед побегом надо где-то добыть туфли. Идти зимой босиком — наверняка арестуют, вернут в лечебницу, а потом посадят за бродяжничество. Интересный закон: бродяжничество — это когда стоишь на улице или идешь без определенной цели. Книжка в руке помогла бы, но если босой, значит «цели» нет, а если просто стоишь, могут обвинить в «подозрительном поведении».

Он лучше многих знал, что для законной или незаконной кары вовсе не обязательно находиться на улице. Можно быть дома, годами жить в собственном доме, и все равно, люди с бляхами или без блях, но непременно с оружием, могут заставить тебя собрать манатки и убраться — в туфлях или без туфель. Двадцать лет назад у него, четырехгодовалого, была пара туфель, правда, подметка у одной хлопала при каждом шаге. Обитателям пятнадцати домов приказали покинуть их слободку на краю города. В двадцать четыре часа, им сказали, иначе… «Иначе» означало смерть. Предупреждение было сделано рано утром, и день сложился из растерянности, гнева и сборов. Вечером большинство отбыло — на колесах, у кого были, а у кого не было — пешком. Но, несмотря на угрозы людей в балахонах и без и уговоры соседей, старик Кроуфорд сидел на ступеньке веранды и отказывался уйти. Уперев локти в колени, сцепив пальцы, он жевал табак и ждал всю ночь. На заре, через двадцать четыре часа, его забили до смерти трубами и прикладами и привязали к самой старой магнолии в округе — к той, что росла у него же во дворе. Может, и заупрямился он из любви к этому дереву — он, бывало, хвастался, что посажено оно еще его прабабкой. Ночью кое-кто из сбежавших соседей вернулись, отвязали его и похоронили под любимой магнолией. Один могильщик рассказывал каждому, кто соглашался слушать, что Кроуфорду еще и вырезали глаза.

Для побега необходима была обувь, но у пациента ее не было. В четыре часа, перед рассветом, он сумел ослабить и развязать матерчатые наручники и стащил с себя больничную пижаму. Надел армейские брюки и куртку и босиком прокрался по коридору. Не считая плача в палате рядом с пожарным выходом, все было тихо — ни постукивания санитарских туфель, ни приглушенных смешков, ни запаха табачного дыма. Когда он открыл дверь, петли заскрипели, и холод обрушился на него, как кувалда.

От ледяного железа пожарной лестницы ногам было так больно, что он перескочил через перила — поскорее встать в более теплый снег. Безумный свет луны, работавшей и за себя, и за невидимые звезды, вторил его исступлению; он освещал его сгорбленные плечи и следы на снегу. В кармане лежал боевой значок пехотинца, но никакой мелочи, так что у него даже не было в мыслях поискать телефонную будку и позвонить Лили. Да и в любом случае не позвонил бы: не только из-за их холодного расставания, но и потому, что стыдно было бы обратиться к ней сейчас — босому беглецу из сумасшедшего дома. Прихватив поднятый воротник на горле, не по расчищенному тротуару, а по снежной обочине он пробежал шесть кварталов до дома священника настолько быстро, насколько позволял остаток больничного наркотика. Домик был двухэтажный, обшитый досками, ступеньки на веранду чисто подметены, но в окнах свет не горел. Он постучал, громко, как ему казалось, притом что застывшие руки онемели, но в этом стуке не было угрозы — не так барабанит в дверь шайка горожан или полиция. Настойчивость дала результаты: зажегся свет, дверь приотворилась, открылась шире, и появился седой человек во фланелевом халате; придерживая очки, он недовольно смотрел на беспардонного ночного визитера.

А тот хотел сказать «здравствуйте» или «извините», но его трясло, как будто на него напала пляска святого Витта, зубы стучали неудержимо, и он не мог издать ни звука. Человек в дверях рассмотрел дрожащего гостя и отступил, освобождая дорогу. Он жестом пригласил его войти, но перед этим крикнул в сторону лестницы:

— Джин! Джин!.. Боже мой, — пробормотал он, закрывая дверь, — в каком же ты виде.

Тот хотел улыбнуться и не смог.

— Я Джон Локк. Священник. А ты?

— Фрэнк, сэр. Фрэнк Мани.

— Ты откуда? Из больницы?

Фрэнк кивнул, топая на месте и растирая пальцы рук.

Локк закряхтел.

— Присаживайся, — сказал он и добавил, качая головой: — Тебе повезло, мистер Мани. Там, из больницы, продают много тел.

— Тел? — Фрэнк опустился на диван, не особенно вдумываясь в слова хозяина.

— Ну да. Медицинскому факультету.

— Продают мертвые тела? Зачем?

— Понимаешь, докторам надо работать над телами мертвых бедняков, чтобы помогать живым богачам.

— Перестань, Джон. — Джин Локк спустилась по лестнице, завязывая пояс на халате. — Глупости это все.

— Это моя жена, — сказал Локк. — Она очень милая женщина, но часто бывает неправа.

— Здравствуйте. Извините, что я так… — Фрэнк встал, все еще дрожа.