Dominus bonus, или Последняя ночь Шехерезады - [8]

Второй местный, с которым я регулярно общалась с первых же дней моего пребывания в Германии, был при ближайшем рассмотрении тоже не совсем местным, вернее, совсем даже и не местным. Я имею в виду профессора Петерса, приехавшего работать по контракту из Новой Зеландии и проводившего в Кельнском университете семинар о поэзии Рильке. Будучи известным специалистом в области немецкой литературы, Петерс, разумеется, прекрасно владел немецким языком и вообще чувствовал себя в Германии как дома, поэтому я условно считала его местным. По иронии судьбы, он тоже был Господином, то есть я обращалась к нему Herr Peters (Господин Петерс), отдавая дань абсолютно нормальной в Германии форме вежливости между студентами и преподавателями.

Петерс оказался, как и Dominus из учебника по латыни, очень добрым Господином. Если кто-то не успевал по каким-то причинам подготовить вовремя доклад, он всегда мог войти в положение, на опоздания и пропуски вообще смотрел сквозь пальцы, а главное - не досаждал студентам усыпляющим бормотанием, подобно иным своим коллегам, а старался построить занятия как можно интереснее. Вернее, нет - он совсем не старался, у него это как-то само получалось. Господин Петерс даже бумажек с тезисами с собой никогда не носил - какое уж тут старание? Впрочем, немного постараться ему все-таки приходилось. Дело в том, что дверь, ведущая в аудиторию, где он проводил свой семинар, открывалась по причине какого-то технического дефекта только одной створкой, в результате чего в распоряжении входящего был довольно узкий проход, который, впрочем, любой человек средней комплекции преодолевал без особых затруднений. Но живот Господина Петерса не хотел укладываться в эти тесные рамки, поэтому профессору приходилось несколько попотеть, прежде чем он в конце концов протискивался внутрь. Зато, как только это препятствие оставалось позади, все текло уже как по маслу: Петерс непринужденно становился у доски и, покручивая в руке мел, которым, кстати, почти никогда не пользовался, рассказывал прямо из головы вещи, заставляющие студентов вытягивать вперед шеи, чтобы, не дай Бог, не пропустить ни слова.

В отличие от римлянина из учебника, Петерс, скорее всего, сам не был поэтом. Да и зачем? Ведь практически все значительные европейские поэты девятнадцатого-первой половины двадцатого века находились в его распоряжении, как старательные рабы у Доброго Господина. Dominus Bonus, наверняка, и не подумал бы собственной персоной выходить в поле, чтобы помочь потеющим там за плугом рабам обрабатывать землю. Так и Господину Петерсу не было, совершенно очевидно, никакой надобности вступать самому на зыбкую почву литературного творчества, когда самые отборные служители музы и без того вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца. Он глядел на них сверху вниз, подобно восседающему на Олимпе Зевсу, окидывающему зорким оком свои владения. Все эти молодые поэты с горячими сердцами и сверкающими от вдохновения глазами жили, творили, мучались, страдали, искали, испещряли страницы своих писем и дневников бесконечными вопросительными знаками и не могли, не могли дать ни одного однозначного ответа. Но вот, много лет спустя, пришел Добрый Господин Петерс и навел порядок в казавшемся неуправляемым и лишенным всякой логики царстве поэзии. Для начала он разделил творческую продукцию каждого отдельного поэта на стадии и периоды, затем установил, каким событиям в частной жизни писателя мы обязаны разнообразием его поэтических импульсов, и в конце концов определил прямое и косвенное влияние литературных гигантов друг на друга, окончательно дав таким образом рациональное объяснение всему, что заставляло в свое время учащенно биться их мятежные сердца.

А может, ниоткуда Господин Петерс не появлялся и не раскладывал по полочкам ничьи непослушные строки. Может, он всегда существовал где-нибудь за кулисами литературной сцены и просто дергал за невидимые веревочки марионеток-поэтов, заставляя их двигаться, жить и писать согласно заранее продуманному им сценарию. Несчастный Рильке - он-то воображал, что пестует и лелеет новый стиль, открывшийся каким-то чудесным образом лишь его чуткой душе, мучительно переживал удары равнодушия и высокомерия, которыми награждала его публика и обосновавшиеся в журналах коллеги, неспособные еще понять... Но на самом-то деле волноваться было абсолютно нечего: ведь ниточка, двигавшая его пером, и та, что раскрывала рты воинственным невежам-оппонентам, находилась все равно в одних и тех же надежных руках, в руках Господина Петерса, еще тогда, вероятно, предусмотревшего каждую деталь в судьбе своего подопечного. Ведь если хорошенько вслушаться в то, с какой легкостью Петерс ориентируется в подробностях творческой биографии анализируемого им поэта, как грациозно лавирует он среди хрупких конструкций витиеватых строк, сотканных прихотливой лирой, как четко проводит границу между "состоявшимися" и "несостоявшимися" стихотворениями, то невозможно удержаться от мысли, что перед вами стоит не автор многочисленных литературоведческих монографий, а человек, принимавший активное участие в составлении той самой книги за семью печатями, в которой все, чему суждено когда-либо разыграться в этом мире, заранее предопределено и снабжено соответствующей оценкой по пятибалльной системе.