Домик в Коломне - [8]

Получи такое же направление разрешение противоречий России в начале 19 века, мы не имели бы ни Пушкина, ни Гоголя, ни Достоевского, ни Толстого. Перетцы, бенкендорфы и ротшильды, преодолев «неподатливость России к единству» мира, о котором так страстно печется в своей статье Гефтер, на столетие раньше преодолели бы "". Вот почему Гефтер с плохо скрываемым раздражением продолжает:

«В поисках будущего мысль обращалась к прошлому. Пушкинский „Пророк“ — призыв и обязательство протагонизма — несколькими страницами отделен от „Стансов“, обращенных к Николаю».

В надежде славы и добра

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Вспомните, как начинался «Пророк»:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И

На перепутье мне явился.

Так вот в чем дело! Вот что вызвало раздражение «строгого историка»: взял на себя обязательство «протагонизма», что в переводе с пиджин-языка на понятийный русский означает согласие быть слепым орудием в руках «строгих историков», и вдруг легкомысленно отказался; и вместо того, чтобы «мрачно влачиться в иудейской пустыне», начал давать советы царю, да какие:

"Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен".

(«Стансы». Ист.15, с. 342)

Тут действительно есть от чего прийти к зубовному скрежету потомкам Перетца(см.прим.3).

Так появилась настоятельная необходимость разобраться не только с личными детскими впечатлениями, но и с глубинными мотивами появления самого «Пророка».

6 декабря 1825г. Пушкин в письме П.А.Плетневу запишет:

"Душа!… Я пророк, ей богу пророк! Я «Андрей Шенье» велю напечатать церковными буквами во имя Отца и Сына etc. — Выписывайте меня,(см.прим.4, а не то не я прочту вам трагедию свою" (Ист.7, с.145). Что же означает это пророчество? Читаем «Андрея Шенье», отношение к которому у Пушкина особенное: на плаху Шенье послал не король Франции, а победившие соратники-революционеры:

От пелены предрассуждений

Разоблачился ветхий трон;

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил ,

И мы воскликнули: Блаженство!

Обратите внимание, как ставится поэтом ударение в слове «равенство». «Равенство» и «равенство» — слова одинаковые, но постановка ударения резко меняет понятийный уровень данного слова. Здесь слышен яд сарказма. А дальше? Дальше откровенные горечь и проклятия новоиспеченным палачам:

О горе! О безумный сон!

Где вольность и закон?

Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей.

Убийцу с палачами

Избрали мы в цари.

О ужас! о позор!

Многие «бывшие друзья» за стихотворение «Стансы» упрекали Пушкина в приверженности к «монархизму». Современные же пушкинисты, не понимая русского языка и не сумев подняться до различия в понятийном уровне таких слов, как «царизм», «самовластье», «самодержавие» и бездумно отождествляя их (см. Н.Эйдельман, «Наука и жизнь», 10, 1988), обвиняют Пушкина еще и в конформизме. «Царизм»— это монархический способ правления; «самовластье» — это авторитарный спсоб правления; «самодержавие» — изначальная государственность. свободная от внешнеполитического диктата. «Самодержавие» может быть царским, а может быть и народным. Да и нас уже убедили, что «самовластье» бывает не обязательно царское. Кому-то выгодно, чтобы эти понятия стали синонимами. Зачем? Уж не для того ли, чтобы народ не заметил, как утрачивает свое собственное самоДЕРЖАВИЕ?

Поэт в этом вопросе был точен:

И на обломках самовластья

Напишет наши имена.

(«К Чаадаеву». Ист.16, с.232)

Пушкин, в отличие от тех, кто питается за счет его «культа», понимал, что на обломках "" можно написать только чужие имена (Ротшильдов, Хаммеров, Рокфеллеров).

Итак, Пушкин не за «самовластье» и не против «свободы». Он против спекуляции лозунгами «свобода, равенство, братство(см.прим.5)», против эгоистических устремлений тех, кто под этими лозунгами способен творить кровавые дела от имени народа.

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, — невиновна ты,

В порывах буйной слепоты

В презренном бешенстве народа

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

Завешен пеленой кровавой.

Когда я читаю «Андрея Шенье», мне кажется, что это сам Пушкин идет на эшафот и мысленно прощается со «своими красавцами», еще недавно бывшими друзьями:

Я плахе обречен. Последние часы

Влачу.Заутра казнь. Торжественной рукою

Палач мою главу подымет за власы

Над равнодушною толпою.

К «Шенье» Пушкин дает следующее «примечание»: «Шенье заслужил ненависть мятежников. Известно, что король испрашивал у Собрания в письме, исполненном спокойствия и достоинства, права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, составлено Андреем Шенье» (Ист.15, с.447) Понимая бессмысленность заговора и чувствуя бессилие от невозможности предотвратить его, поэт с горечью вопрошает:

На низком поприще с презренными бойцами!

Мне ль управлять строптивыми конями

И круто напрягать бессильные бразды?

Трудно, очень трудно было оставаться Пушкину самим собой перед неумолимым роком надвигающихся событий, и тем не менее выбор для себя он сделал: будет победа или поражение заговорщиков — он, поэт, пойдет своим путем. Он — не слепец, он — зрячий, и ему труднее, поскольку он видит дальше своих современников. Извечная трагедия гения, обреченного на одиночество и непонимание.