Домашняя дилемма - [2]

— Я как раз собиралась спуститься приготовить ужин. — Она покачнулась и удержалась на ногах, схватившись за дверной косяк.

— Я сам приготовлю. Ты лучше посиди здесь. Я принесу наверх.

— С какой это стати? Что за вздор?

— Пожалуйста, — попросил Мартин.

— Оставь меня в покое. Я в полном порядке. Я как раз собиралась спуститься…

— Слушай, что тебе говорят.

— Командуй своей бабушкой.

Она пошатнулась к двери, но Мартин поймал ее за руку.

— Я не хочу, чтобы дети видели тебя в таком состоянии. Не дури.

— «В таком состоянии!» — Эмили выдернула руку. Ее голос задрожал от гнева. — Я днем выпила лишь пару шерри, а ты хочешь сказать, что я пьяница. «В таком состоянии»! Да я к виски даже не притронулась! Ты прекрасно знаешь, что я не шляюсь по барам. И это еще мягко сказано. Я даже за ужином коктейль не пью. Иногда стаканчик шерри — и все. Что, я тебя спрашиваю, в этом стыдного? «В таком состоянии»!

Мартин старался говорить мягко, чтобы успокоить жену.

— Мы просто тихо поужинаем здесь, наверху. Ну, не упрямься.

Эмили села на кровать, а он открыл дверь, надеясь побыстрее ускользнуть.

— Я мигом.

Готовя обед, Мартин погрузился в привычные раздумья о том, с чего все началось. Он и сам всегда был не прочь выпить. Когда они жили в Алабаме, коктейли для них были обычным делом. Годами они выпивали один, два… ну, может быть, три бокала перед ужином, и еще стаканчик перед сном. Вечером перед праздниками они иногда позволяли себе лишку, порой даже перебирали. Но выпивка никогда не казалась ему проблемой — разве что в смысле расходов, а их непросто было позволить, когда появились дети. Только когда фирма перевела его в Нью-Йорк, Мартин понял, что жена пьет слишком много. Она прикладывалась к бутылке, заметил он, целый день.

Осознав проблему, он пытался понять ее истоки. Переезд из Алабамы в Нью-Йорк плохо повлиял на Эмили; ей было уютно в праздности южного городка, с большой семьей и друзьями детства, а к жестким и одиноким нравам севера привыкнуть не удалось. Забота о детях и домашние хлопоты были ей в тягость. Скучая по своему алабамскому Парижу, в этом пригороде она не завела друзей. Читала только журналы и детективы. Душевную пустоту заполнили искушения выпивки.

Обнаружив эту слабость, он стал смотреть на жену другими глазами. Он заметил приступы необъяснимой раздражительности, порой в пьяном запале она впадала в недостойную ярость. Он открыл в Эмили подспудную грубость, которая противоречила ее природной скромности. Она лгала о своем пьянстве, обманывая его с неожиданной изворотливостью.

Потом произошел несчастный случай. Примерно год назад, возвращаясь вечером с работы, он услышал крики из детской. Он увидел, что Эмили держит младенца, мокрого и голого после купания. Она уронила девочку, хрупкая, такая хрупкая головка ударилась о край стола, по тонким волоскам струилась кровь. Пьяная Эмили рыдала. И, баюкая раненого ребенка, столь бесконечно драгоценного в эту секунду, Мартин представил, какой кошмар ожидает их в будущем.

На следующий день Марианна чувствовала себя хорошо. Эмили поклялась, что никогда больше не притронется к выпивке, и несколько недель ходила трезвой, холодной и удрученной. Затем постепенно начала снова — нет, не виски, не джин, а изрядные дозы пива, шерри или иностранных напитков; однажды он наткнулся на шляпную картонку с бутылками из-под ментолового ликера. Мартин нашел надежную служанку, и она ловко управлялась с хозяйством. Вирджи тоже была из Алабамы, и Мартин так и не решился сказать Эмили, сколько принято платить прислуге в Нью-Йорке. Пьянство Эмили теперь хранилось в полной тайне — она выпивала до того, как он возвращался домой. Последствия обычно бывали почти неуловимы — неуверенность движений или мешки под глазами. Крайности, вроде бутерброда с перцем, были редки, и Мартину не стоило волноваться, когда дома была Вирджи. Но все же беспокойство не исчезало никогда — предчувствие неведомой катастрофы не отпускало ни на минуту.

— Марианна! — позвал Мартин: одно воспоминание о том случае требовало уверенности. Девочка, невредимая, но не менее дорогая ему, вошла вместе с братом на кухню. Мартин продолжал готовить. Он открыл банку супа, положил на сковородку две отбивные. Затем сел за стол, посадил Марианну на колени и стал играть с нею в лошадку. Энди глядел на них, раскачивая зуб, шатавшийся уже целую неделю.

— Энди-сладкоежка, — позвал Мартин. — Что, эта тварь все еще у тебя во рту? Иди-ка сюда, папа посмотрит.

— У меня есть веревочка, и я его выдерну. — Мальчик вынул из кармана спутанную нитку. — Вирджи сказала привязать ее к зубу, а другим концом к дверной ручке и шмякнуть дверью.

Мартин достал чистый носовой платок и осторожно потрогал зуб.

— Сегодня вечером этот зуб вывалится у Энди изо рта. Иначе, боюсь, у нас в семье появится зубное дерево.

— Что?

— Зубное дерево. Ты будешь есть и проглотишь зубик. И он пустит у бедного Энди в животе корни, а потом вырастет зубное дерево с маленькими острыми зубками вместо листьев.

— Да ну, папа, — Энди крепко ухватил зуб перепачканными пальцами. — Нетути таких деревьев, не видал я таких.