Домашний огонь - [36]

– Я рад, что нашел тебя, брат.

В тот вечер Парвиз вернулся домой, а в сердце его пламенела прекрасная тайна. Он взялся готовить, он не уволок тарелку в гостиную с телевизором, оставив сестер ужинать за кухонным столом, он поддразнивал Исму, изображая американский акцент, которым она обзаведется в Массачусетсе.

– Что с тобой? – спросила Аника, и он с удовлетворением подумал: теперь в его жизни появился тайный уголок, куда сестрам хода нет.

* * *

В тот же вечер, позднее, позвонил Фарук.

– Я весь день думал о тебе, – сказал он. – Я думал: как же так, почему сын Абу Парвиза так мало знает о своем отце?

Парвиз не нашелся с ответом. Раньше и вопрос такой не возникал. Он рос, зная, что его отец – постыдный секрет, который следует скрывать от всего мира, иначе на Престон-роуд появятся объявления: «Знаете ли вы, кто ваши соседи?» И в окна их дома полетят камни, его и сестер никогда не пригласят в гости к одноклассникам и ни одна девчонка не посмотрит в его сторону. Тайна жила и в самом их доме. Его мать и Исма растили в сердце гнев на Адиля Пашу, слишком сильный, чтобы дать ему выход в словах, а что до Аники – полное отсутствие у нее любопытства, желания что-то узнать об отце впервые ясно показало Парвизу, что близнецы все-таки два человека, а не один. Только бабушка хотела бы поговорить о пустоте в их жизни, их с бабушкой дружба отчасти была основана на том, что порой она зазывала внука к себе в комнату и нашептывала ему о веселом и отважном красивом мальчике со смеющимися глазами, которого она когда-то растила. Только о мальчике, никогда о мужчине, каким он вырос. «Что-то с ним сделалось, я не знаю», – отвечала она, когда Парвиз пытался выяснить, кем его отец стал к тому времени, как сам он явился в этот мир.

– Потому что никто не рассказывал мне о нем, – признался он теперь.

– Хочешь узнать?

– Само собой.

– Не спеши с ответом. Как только ты это узнаешь, тебе придется задуматься, что значит быть сыном такого человека. Может быть, проще никогда о нем не думать.

Он всегда следил за мальчиками с отцами, и его зависть проистекала главным образом из ненасытной тоски. Стоило кому-то из отцов сделать ласковый жест – опустить руку ему на затылок, назвать сынком, пригласить на футбольный матч, – и он отшатывался, пристыженный, напуганный, сам не понимая себя, страх и стыд с годами росли, тем более что мир мальчиков начал отделяться от девчачьего мира, и подчас он чувствовал себя уже не близнецом своей сестры, но единственным мужчиной в доме, а дом этот впитал в себя те секреты, которыми делились друг с другом женщины, и не было здесь ничего из того, чему отцы учат сыновей.

– Я думаю о нем каждый день, – сказал, нет, прошептал он.

– Хорошо. Ты хороший юноша. Когда у тебя завтра заканчивается работа?

* * *

Так это началось. По утрам, ближе к полудню, от Фарука приходило СМС с адресом – иногда кебабная, иногда встреча назначалась на углу, но чаще всего он выбирал букмекерскую контору на Хай-роуд. Там он уже поджидал, когда Парвиз возвращался с работы. Но место не так важно, важны разговоры. Обычно Фарук рассказывал, а Парвиз впитывал истории об отце, которые всегда жаждал узнать – не о легкомысленном парне, не о безответственном супруге, а об отважном воине, сражавшемся против несправедливости, презиравшем ложь государственных границ, умевшем поддержать в товарищах боевой дух в самые мрачные времена. Тот Абу Парвиз, что первым переходил по мосту над бездной, разверзшейся после землетрясения, словно бы не замечая продолжающихся толчков, – он спешил доставить провиант тем, кто оставался на другом краю расщелины. Тот Абу Парвиз, который, расстреляв все пули, орудовал прикладом Калашникова; который окунал лицо в горный поток, совершая омовение перед молитвой, а вынырнув, обнаруживал, что борода его смерзлась сосульками, – и тогда он пускался плясать на берегу реки, словно Адиль Паша на дискотеке, а не Абу Парвиз в Чечне, он тряс головой, и слышался звон как будто бы китайских колокольчиков.

Из всех рассказов именно этот наиболее явственно возвращал Парвизу отца, которого он никогда не знал: стремительный поток, танцующие на ветру сосульки, вокруг товарищи, столь же отважно окунающие лица в ледяную воду, чтобы подыграть, как целый оркестр колокольчиков, воину и весельчаку Абу Парвизу.

– Любой сын счастлив был бы иметь такого отца, – заявил Фарук.

– Но я-то никогда не имел отца, – возразил Парвиз, проводя по линиям своей ладони чекой из гранаты – неужели правда? – которую Фарук приволок в кебабную.

– Неужели ты думаешь, ему нравилось, как устроен этот мир? Нет. Но он видел все как есть. И, увидев, понял, что у мужчины есть большая ответственность, чем та, к которой призывают мать и жена.

Объясняя Парвизу эту более широкую ответственность, Фарук пустился в исторические изыскания: ужас, какой наводило на христианский мир возвышение ислама, тысячелетнее господство мусульман, которое вконец подорвали евнухи-оттоманы и моголы, забывшие праведный путь, и тогда кровожадные христиане отомстили за многие века своего унижения: империализм с расистским обоснованием – «миссия цивилизовать весь мир», – а затем жестокая насмешка, «предоставить независимость», тогда как на самом деле изменилась всего лишь экономическая модель, были созданы зависимые государства с идиотскими границами, на то и рассчитанными – порождать нестабильность. Фарук, казалось, знал досконально все уголки мусульманского мира, Индию и Афганистан, Алжир и Египет, Иорданию, Палестину, Турцию, Чечню, Кашмир, Узбекистан. Если в какой-то момент Парвиз отвлекался, Фарук тут же переводил разговор на футбол (он болел за мадридский «Реал», Парвиз – за «Арсенал», но оба преклонялись перед Озилем