Домашний огонь - [16]

– Придешь потом в кафе?

– Сегодня вряд ли. Вернее, какое-то время я там не появлюсь. Подруга пригласила меня пожить у нее до конца весенних каникул.

Это не было совсем уж неправдой. Накануне под конец ужина Хайра сказала: «Ты бы могла поселиться у меня в гостевой комнате на недельку, если здесь тебе легче. Не стоит страдать в одиночестве».

– Но тогда мы больше не увидимся. Я через пару дней уезжаю. Новости живут недолго, прожектор уже сместился с моего отца. И, по правде говоря, мне кажется, я лишаю бабушку и деда их обычной светской жизни.

– Ну что ж, рада, что мы успели объясниться, – сказала она, держась очень прямо, напрягая спину.

– И я тоже. Ладно. Всего доброго. Спасибо, мне было очень приятно каждое утро пить с тобой кофе.

Он шагнул вперед и чуть неуклюже протянул обе руки. А дальше – не совсем объятия, два тела ударились друг о друга и тут же отпрянули. Эймон улыбнулся, откинул с лица волосы жестом, который уже казался ей столь же знакомым, как привычки людей, рядом с которыми она росла. Его пальцы коснулись дверной ручки, и тут он остановился.

– Исма…

– Да? – остатки надежды еще курсировали по ее венам.

Он взял с кухонной стойки пухлый сверток, набитый M&M’s. Соседи вечно подшучивали над любовью тетушки Насим к американским сладостям, приобретенной после поездки за океан в восьмидесятых.

– Это же та самая бандероль, что была при тебе в кафе на прошлой неделе? Разве ты не собиралась отнести ее на почту?

– Все забываю, – сказала она.

Он сунул бандероль под мышку.

– Отправлю из Лондона.

– Да не надо.

– Мне это нетрудно. И так будет дешевле и быстрее.

– Ну хорошо. Спасибо.

– Пока, сестренка! – подмигнул он, вышел и закрыл за собой дверь.

Она выбежала на балкон. Через несколько мгновений он вышел на улицу, распрямив плечи, словно сбросив груз разговора, общения с ней. Он двинулся прочь, не оглядываясь, широкими, свободными шагами.

Исма опустилась на колени на пыльный балконный пол и заплакала.

Эймон

3

Высоко над замершей без движения Северной Окружной скользил каяк, две утки гребли в кильватере. Эймон остановился на дорожке, тянувшейся вдоль канала, глянул через ограждение. Сплошное загромождение машин в обе стороны. Столько лет, застревая внизу, в пробках, он принимал этот акведук за один из множества мостов, не догадываясь, что над головой у него проплывали малые суда и водяные птицы. И так всегда: еще и еще Лондоны внутри Лондона. Он забил в телефон «канал над Северной Окружной», и выкатилась хроника с бомбой, заложенной на этом мосту ИРА в 1939 году. Как только диктор принялся излагать последствия, какие могли бы наступить, будь мост взорван, Эймон посреди фразы нажал «стоп» и поспешил прочь.

Но денек не располагал к переживаниям о хрупкости всего сущего. Самое начало апреля, Лондон захватила весна, в Маленькой Венеции, куда Эймон добрался по бечевнику, сладострастно раскрывались цветки магнолии. Теперь он шагал по нетронутому цивилизацией участку земли, кусты и сорняки распространялись повсюду, порой настолько высокие, что ухитрялись скрыть индустриальную мерзость вдалеке, порой им не хватало для этого роста. Потом пейзаж вновь изменился, сделался красивым, почти сельским: лебеди на берегу, желтые почки деревьев, человек и собака храпят на крыше маленькой яхты, небо – синий простор с разводами белого. Исма – незримый спутник – шагала с ним рядом, лицо ее, как всегда, напряженно-сосредоточенно, и все же иногда он заставлял ее улыбнуться. Даст ли она о себе знать, когда приедет в Лондон? Едва ли. Несмотря на все старания – несмотря на то, что при последней встрече они поговорили начистоту, – истории их отцов вынуждали к отчуждению. Он пытался вообразить, каково это, расти, зная, что твой отец – фанатик, а его гибель – загадка, побуждающая строить самые ужасные предположения, но эти попытки разбивались о его наивную неспособность понять, как вообще в Британии мог появиться и жить такой Адиль Паша.

Эймон свернул с дорожки вдоль канала перед многоэтажками, воплощением «регенерации», и вскоре оказался на Илинг-роуд, прошел мимо магазина Гуркха, мимо халяльной мясной лавки Гама, индуистского храма с изысканной резьбой по известняку, мимо жизнерадостных кафешек и ларьков. Он не мог в точности указать, что именно здесь было ему знакомо, но был вполне уверен, что в детстве много раз видел эту улицу из окна автомобиля. «Едем», – односложно извещал отец перед ежегодной экскурсией в дом двоюродного деда на Ид-аль-Фитр, праздник, смысл которого мать поясняла так: «конец месяца, в который никто из нас не соблюдал пост на Рамадан». В этот единственный день в году отец превращался в незнакомца, и Эймон, ничего не понимая, видел одно: мать это огорчает так же сильно, как его самого. В окружении родичей Карамат Лоун растворялся в чужом языке, с иными жестами и интонациями – иными, даже если он снова переходил на английский. Однажды, когда Эймону было то ли девять, то ли десять лет, Ид-аль-Фитр наступил сразу после Рождества. У них гостила американская часть семьи, каждый день распланирован – поездки, всякие развлечения с двоюродными братьями и сестрами. «Можете в этом году не ездить», – снизошел отец после осторожных упрашиваний, благоразумно приуроченных к концу рождественского ужина, и отправился в одиночестве. На следующий год все свелось к вопросу: «Хотите поехать?» – и вроде бы отец не обиделся, когда жена и дети ответили отрицательно. А когда Эймон подрос настолько, что, пожалуй, захотел бы вникнуть в эту сторону отцовской жизни, остававшуюся для него тайной, как раз началась вся эта история с фотографиями из мечети и отец поссорился с родичами из-за тех мер, которые вынужден был принять во избежание скандала.