Дом - [14]

Саша Чирина была счастлива со своим мужчиной. Он стал её тенью, клянясь, что другие женщины его не интересуют, и она в ответ поклялась не изменять. Поэтому, когда её пригласил к себе одинокий мужчина, рассмеялась:

− Знаешь, сколько у меня было любовников? Пальцев не хватит.

− Одним больше, одним меньше, − распахивая одной рукой дверь, другой обнял он её за талию. — А я не увеличу их количества.

В своей самоуверенности он был неотразим, и неожиданно для себя Саша Чирина уступила. А вернувшись домой, долго поправляла в зеркале волосы, не понимая, почему так легко рассталась со своим мужчиной, предав и его, и себя, а потом, уткнувшись в подушку, ревела полночи, увидев, что ликов у одиночества — пальцев не хватит.

Мужчина, который пригласил Сашу Чирина, был Ираклий Голубень. Так всё вернулось на круги своя. Но с поправкой на Сашину беременность. Ребёнок, родившийся у неё, был похож сразу на всех её любовников. И носил фамилию матери. С тех пор семейная жизнь Ираклия Голубень налаживалась. Пока Саша Чирина бегала по редакциям, он сидел с ребёнком, которого окрестили Прохором. «А знаешь, что я сделал для искусства?» — показывая «козу», напевал он раз вместо колыбельной. И ему показалось, что ребёнок сложил фигу. «Правильно, ничего… − вздохнул Ираклий Голубень, склонившись над кроваткой. — А почему? Потому что искусства давно нет! Сдохло искусство-то!» Младенец скривился. «Понимаю, ты думаешь, мне слабо? — состроил в ответ «рожу» Ираклий Голубень. — А напрасно! Страница в день для меня − раз плюнуть. Получается роман в год! Но зачем? Знаешь, кто больше всех говорит? Кому нечего сказать! Вот, ты лежишь себе, помалкиваешь. А всё знаешь. Потому что недавно пришёл оттуда, где про нашу жизнь всё известно. А когда мы говорить научаемся, то всё забываем. Оттого и говорим всё больше, чтобы убедить себя, что говорим не зря. И не замечаем, что нас давно не слушают…» «Заткнись, придурок! — взвизгнул младенец, укусив Ираклия за палец. — Ты мне своей лапой рот зажал!» И Голубень проснулся в детской кровати, обнаружив, что убаюкал себя. Он сладко потянулся, протирая глаза, когда младенец всхлипнул: «А роман-то пиши: во-первых, будешь при деле, во-вторых, за умного сойдёшь!»

И тут Ираклий Голубень проснулся окончательно.

Иногда к нему заходил Савелий Тяхт, пили чай с можжевеловым вареньем, наливая в стаканы кипяток с «горкой», хрустели маковыми баранками.

− Социализм — это когда ни у кого нет денег, − прихлебывал из блюдца гость. — И о них никто не думает.

− А капитализм, когда денег тоже ни у кого нет, но все о них только и думают, − подливал из чайника хозяин. И сжав в кулаке, щёлкал баранку. − А на плаву всегда сам знаешь, что.

− А молодые? — шамкал Савелий Тяхт. — Бегают, высунув язык, а счастье для них всегда за поворотом.

Они сидели за чаем. Два нестарых ещё человека. Два старика. И казалось, что за гробом они будут также неспешно вести беседы, понимая друг друга без слов, превратившись в дедов, ругавших настоящее и хваливших старые времена.

− Сегодня думают, в деньгах счастье, а в душе стонут от безысходности.

− От безысходности теперь телевизор.

− Телевизор?

− Ну да, не даёт следить за своим мыслями.

− А они есть?

− Нет, конечно, но, то место, где должны быть, всё равно покоя не даёт, как набухший фурункул.

Казалось, умерев, они, как и при жизни, будут обсуждать времена, словно не замечая, что находятся в вечности.

Серый, серый дом с одинаковыми, как соты, окнами, которые то освещаются, то гаснут, будто играя в «пятнашки». Переставь их местами — что изменится?

Михаил Михолап из четвёртого подъезда шагал по набережной канала и не мог понять, что же такое жизнь. Был вечер, его тень крутилась под фонарями, как стрелка часов.

«Жизнь, — думал Михолап, — жизнь, жизнь…»

Михолап видел прошлое всего на шаг, зато будущее — на два, и боялся прожить свои годы, не разгадав их тайны. А оттого топтался на месте. Его жизнь уже перевалила за середину, и, будто возвращаясь из скучных гостей, он прикидывал выброшенные на ветер слова, из которых не складывалось ни одного предложения, и думал, что прошлое, как отрезанный ломоть, — с кем его съел, неведомо.

Когда-то Михолап закончил факультет ненужных профессий и с тех пор мучился: зачем было столько изучать, чтобы потом старательно забывать. Его начальник — Михолап работал в бюро по продаже лотерейных билетов — гордился книгами, которые не прочитал. «Кто умён — тот дурак!» — приговаривал он, расцветая подсолнухом среди льстивых улыбок, и Михолап, качаясь, как водоросль, согласно кивал.

От воды несло сыростью, Михолап плотнее запахнул пальто и вдруг обнаружил, что стоит посреди двух фонарей, не зная, куда идти. В этой точке его тень раздвоилась, одна потянулась к реке, другая, через улицу, − к аптеке, и Михолап громко чихнул. Потом достал сигарету, чиркнул спичкой и, ладонью загораживая огонь от ветра, прикурил.

Борис Барабаш из четвёртого подъезда мёртвой хваткой вцепился в чернильную ручку, проскакивая в мыслях нужные повороты, и не мог понять, что же такое смерть. Буквы плясали на неровностях, как телега на ухабах, а ветер трепал бумагу, которую он, прижав пальцами к граниту, то и дело разглаживал ладонью.