Дом Якобяна - [58]

* * *

К полуночи состояние ребенка ухудшилось. Мониторы в реанимационном отделении показали сбой дыхания и пульса. Вызвали дежурного врача, она посоветовала сделать укол, и медсестра ввела в вену малыша лекарство. Ребенку стало немного лучше, но уже через несколько часов снова наступило ухудшение, и, в конце концов, он отдал Богу душу… Медсестра была готова разразиться рыданием, она вышла из палаты, прикрыв лицо повязкой, но как только Хадия увидела ее, у нее вырвался резкий, нечеловеческий крик, эхом прокатившийся по всем покоям больницы. Она упала на пол, закрыла лицо двумя руками и завыла. Черное лицо Абду исказилось, он заскрежетал зубами так, что это было слышно всем. Абду раздавил в руках пачку сигарет, изорвал ее в клочья, и табак просыпался сквозь его пальцы, как пыль. Изо всех сил он крепился, чтобы не расплакаться. Но из глаз уже текли слезы, он не сдержался, и раздался его горький плач… Плакали все: уборщики и медицинские сестры, родственники больных, даже врач сняла очки, чтобы дать волю слезам. Абду и его жена должны были отдать тело ребенка в морг до утренних похорон. И это было еще одно мучительное зрелище. Когда маленькое тельце положили среди здоровенных тел, рабочий морга, старик, в силу своей профессии привыкший к виду смерти, не смог справиться с собой и все повторял дрожащим голосом: «Нет бога, кроме Аллаха! От него вышли, к нему и возвращаемся…» Что касается обитателей крыши в доме Якобяна, то они как-то узнали новость, и никто в ту ночь не ложился спать. Жильцы открыли двери своих комнат и в молчании, понурив головы, ждали, как на похоронах. Те, у кого был магнитофон, громко, так что было слышно по всей крыше, включали Священный Коран… Незадолго до восхода солнца, измученные и усталые, появились Абд Раббу и Хадия. Все обитатели крыши бросились к ним с соболезнованиями, и горе охватило их вновь. Мужчины обнимали Абду и жали ему руку (они были искренни в своих чувствах, все до последнего злодея и хама, даже шофер Али, изо рта которого, как обычно, несло дешевой выпивкой, плакал горько, как потерявшееся дитя). Что касается старика-привратника аль-Шазли, седоусого, высокого и сухопарого, то, как только он подошел к убитому горем отцу и пожал ему руку (между ними была особая дружба), Абду крепко обнял его, зарылся лицом в его белую галабею и простонал:

— Мой сын умер, дядя…

Женщины знали, как выразить боль: их пронзительные крики разорвали тишину, многие неистово били себя по щекам до тех пор, пока не падали на пол. Постепенно первый всплеск горя утихал, как обычно бывает в таких случаях. Мужчины настояли, чтобы Абду отвел жену в комнату, и они отдохнули немного перед завтрашним тяжелым днем. Супруги, наконец, послушались и ушли к себе, но свет горел до самого утра — они не спали. Между ними завязался длинный разговор, тут же перешедший в жуткую ссору, которую было слышно на всей крыше… Голос Хадии был громким, звучал злобно и с вызовом, голос Абду затухал, пока совсем не смолк. На следующий день после похорон и поминок обитатели крыши были потрясены — ночью у подъезда дома Якобяна остановился огромный грузовик. И они увидели, как Абду помогает рабочим выносить мебель из комнаты. Взволнованные жильцы стали расспрашивать, и он ответил, что они переезжают в другое место, в Имбабу[25]… Лицо его было мрачным, говорил он сухо, и это позволило им выразить свое удивление или хотя бы тепло попрощаться…

* * *

— Ты уже допустил ошибку, Аззам.

— Побойся Бога, Камаль-бей… Мое слово — закон, но дело требует времени…

Они сидели в ресторане «Шератона». Атмосфера наэлектризовалась, и Аззам перевел разговор на другую тему. Однако лицо Камаля аль-Фули пожелтело, и он грубо бросил:

— Не надо мне пудрить мозги своей болтовней… Нужно держать данное тобой слово. Три месяца назад я дал тебе контракт, чтобы ты подписал его «с ним», а ты все затягиваешь…

— Нет, Камаль-бей, нельзя так говорить, нет никакой волокиты… Просто я должен показать его японскому партнеру и жду удобного момента.

— А на кой нам японцы?.. Ведь контракт о распределении прибыли между вами.

— О, паша! Японцы должны быть в курсе всего. Если вы сделаете что-либо за их спиной, они могут и закрыть представительство.

Аль-Фули выпустил густую струю кальянного дыма, положил большой мундштук на стол, резко поднялся, а за ним встали его сын и охрана, сидевшая за соседним столом, и решительно произнес, поправив костюм, прежде чем уйти:

— Ты играешь с огнем, Аззам… Меня это удивляет, ведь ты умный человек… Ты же понимаешь, что тот, кто посадил тебя в Народное Собрание, может и выгнать тебя оттуда…

— Вы угрожаете мне, Камаль-бей?

— Понимай как хочешь.

Аззам встал, протянул руки, пытаясь обнять аль-Фули за плечи:

— Паша! Прошу Вас, не надо делать из мухи слона.

— Всего доброго…

Аль-Фули развернулся было, чтобы уйти, но хаджи Аззам вцепился ему в руку:

— Паша! Поговорили и забыли… Клянусь Аллахом, я сдержу обещание…

Аль-Фули злобно вырвал руку, но Аззам подошел к нему ближе и зашептал, словно умоляя:

— Камаль-бей, послушайте меня, прошу Вас… Я умоляю, так будет лучше и для Вас и для меня.