Дом учителя - [17]

Он скривился одной стороной лица, что означало усмешку, и словно бы подмигнул — Ясенский и сейчас опасался выглядеть слишком торжественным.

— Повешь ему, сукину сыну, когда не зобачимся… У революциониста едно коханье[16]… Так повешь: една жона, една матка. Нехай паментае… И не слухае тых добрых панов… Тым панам либералам — перша пуля… Тым, кто не паментае, — перша пуля… Тым добрым болтунам… Повешь ему… товажыш Петр!

Каждое слово в этом прерывистом шепоте давалось Ясенскому с великим трудом, паузы все удлинялись…

— Не иде хлопец… От бабник!.. Отдай ему тэн пакет… Повешь еще Федерико… нех мои пули достшелэт[17]… нех…

И Ясенский совсем умолк, хотя губы его еще шевелились и самому ему казалось, что он договорил свое завещание до конца: «Нех не пшебоча, нех поментае…» [18]

Но Горчаков, пересевший к его койке, этого уже не услышал. Он наклонился еще ниже — сухой, незримый огонь, сжигавший Ясенского, пахнул на него, — но так и не узнал, что еще он должен был передать.

Этот его сосед по койке, пришелец из чужой страны, хотя и вызывал симпатию, был мало ему понятен. В первые дни, когда Ясенский чувствовал себя еще не так плохо, они сумели, коротая бессонные часы, поговорить о некоторых жизненно важных вопросах. И услышанное от соседа — бывалого и, по всему, заслуживающего уважения человека — прямо-таки ошеломило Горчакова.

— А для чего тебе родзина?.. — задал ему Ясенский несуразный вопрос. — По-нашему — родзина, по-вашему — семья. Для чего солдату сёмья? Для чего она революционисту?..

— А куда ж человеку без семьи? Только разве в пивной павильон, — Горчаков даже засмеялся.

— Семья, товажыш Петр, то есть ланьцух, а по-вашему — цепь… — сказал Ясенский. — Сёмья, религия, дзети, всякая милосчь, любовь до бога, до жонки — то есть ланьцух. Чловек повинен быть свободны — вольны козак, по-вашему.

В тоне Ясенского было раздражение, он словно бы лично помимо других соображений что-то имел против всех человеческих привязанностей.

И Горчаков, кого в Москве, на Тулинской улице, ожидали с войны с победой две девочки и молодая жена, писавшая — ему утешительные письма: «О нас не беспокойся… Немцы бомбят нас мало, их не пускают… Побереги себя… Наташку я записала в первый класс», — Горчаков, которого каждое такое письмо заставляло заново переживать главное человеческое чувство: волнение любви, не нашелся, что толком ответить.

— Это ты, брат, загнул… Человек без семьи, как дерево без корня, — только и сказал он.

В другой раз непонятный сосед признался ему:

— …А у меня нема ойчизны. Цо то ест ойчизна? Свепта ойчизна? Моего брата Каролека замордовали у полиции… Ойчизна? То ест добра матка Радзивиллу, водочному крулю Потоцкому. А я убегал з моей ойчизны… То ест тылько мейсце, где я народился, тылько география.

— Отчизна — география? — переспросил Горчаков.

— Так, — сказал Ясенский. — Так, так. Тылько география.

В его голосе опять слышалась озлобленность, он помрачнел, замолчал. И Горчаков подумал, что этого человека очень, должно быть, обидели на его родине, если она стала для него всего лишь географией.

Порой Ясенский вспоминал об Испании, о ее древних городах и апельсиновых рощах, хвалил ее народ, у которого, как он выразился, «анархизм у крэви», и одобрял испанское вино «вальдепьянс», — словом, и земля и люди пришлись ему там по сердцу. А рассказывая о гражданской войне, об этих первых боях с фашизмом — испанским, немецким, итальянским, — он с заметным удовольствием говорил, что наступление фашизма отражали в Испании волонтеры, собравшиеся из разных стран «по власной воле».

— Слухай, Петр, якие у нас были батальоны, — сказал он однажды, — имени германца Тельмана, имени поляка Мицкевича, имени американца Линкольна, украинца Шевченко! А якие бригады: Карла Маркса, Домбровского, Гарибальди, Димитрова… Со всего святу слетелись людзи! Ваши русские тэж добже воевали: летники, танкисты…

Но, в общем-то, это были печальные, даже жестокие воспоминания. И рассказывал Ясенский чаще не о геройском и воодушевляющем, а о неудачах, изменах и ошибках, о выстрелах в спину. Выходило, что от всего, чему он был свидетелем в этой испанской войне, остался у него на душе горчайший осадок. Иногда даже могло показаться, что он насмешничает над своими былыми надеждами и своей доверчивостью.

Что бы там, однако, ни говорил Ясенский, Горчаков был благодарен случаю, сведшему его с этим человеком словно бы из другого мира. Его сосед мог считать себя настоящим воякой, не в пример покамест ему самому: он дрался с фашизмом не в одной Испании, воевал и в своем отечестве, а после Испании, после Франции, завербовавшись на сталелитейный завод в Германии, воевал и там в подполье, потом партизанил в Польше… Когда врач выслушивал Ясенского, подняв на нем рубаху, Горчаков чертыхнулся, увидев на поросшей черным волосом груди поляка длинную, лишенную волос белую вмятину, глубиной не меньше чем в два пальца. Как он только остался жив после такого ранения?! А то, что он в немалые свои годы дотопал невесть откуда до середины России, чтобы опять же принять участие в войне, заслуживало большего, чем «спасибо», — как бы там он себя ни называл: анархистом или как-нибудь еще.