Дом учителя - [157]

Он и Самосуд вышли на просеку, где в некотором отдалении ожидали розвальни, запряженные парой лошадей, и Виктор Константинович почувствовал себя так, точно от него ускользает единственная в его жизни действительно счастливая возможность. А тут еще навстречу им показалась из-за деревьев девушка в тулупчике, с большой сумкой на боку, и Самосуд ее окликнул:

— Таня!.. Это ты, Танюша?!

Девушка подошла; в звездном сумраке черты ее лица были почти неразличимы, и слабо отозвался ее точно затуманенный голос:

— Я, Сергей Алексеевич…

— Давно я у вас не был. Как вы там?

— Не знаю, Сергей Алексеевич!.. Ах, все из рук валится!.. — устало сказала девушка. — Накладываю повязку, а сама не понимаю ничего… Такая ужасная беда!..

— Что же теперь поделаешь?.. Надо держаться, Таня! — сказал тихо Самосуд.

— Ну да… Только у меня не получается…

— Да и у меня не очень… — сказал Самосуд грустно-усмешливым голосом, которого Истомин никогда у него не слышал. — Женя не похвалил бы нас с тобой… Женя был строгим человеком, строгим и очень справедливым. А знаешь, Танюша! — он нагнулся к девушке и положил ей руку на плечо. — Знаешь, мне вот кажется, что пока мы помним о мертвых, они не умерли, они живы… — Он утишил голос: — Они в нас живут, думают в нас, делают нашими руками справедливое дело…

Девушка помолчала и проговорила:

— Я пойду, Сергей Алексеевич!

Когда можно уже было не опасаться, что она услышит, Самосуд сказал:

— Это наша медсестра, Таня Гайдай. Бесстрашная Таня! Жалею, что не познакомил вас. Эта девочка вытащила из-под огня не одного раненого… Автор стихотворения, которое я передал вам, и она… были друзьями.

— Серебрянников — поэт? Вот оно что?! — сказал Истомин.

— Да, Женя Серебрянников…

Они подошли уже к саням, и Виктор Константинович с внезапной для него самого решимостью спросил:

— Можно мне не уезжать, Сергей Алексеевич?.. Остаться еще на недельку-другую?

Самосуд недоуменно воззрился на него.

— То есть как же вы можете? Вы в командировке…

Но решение было уже принято, слова сказаны, и Виктор Константинович с чувством облегчения стал выкладывать свои резоны: во-первых, он собрал мало материала, не познакомился, в частности, с Таней Гайдай; во-вторых, больших неприятностей у него не будет, если он и задержится с возвращением в редакцию — не в своем же тылу задержится, а в немецком — в партизанском полку; в-третьих, нехорошо военному газетчику уезжать из части накануне серьезных событий, а попросту говоря, перед боем, к которому часть готовится; в-четвертых, он, Истомин, хотя и хромает и нога у него не сгибается, обузой он ни в коем разе не будет, а даже, возможно, пригодится для дела: спринтера из него уже не получится, но снайпером его уже называли… Что же касается писем, которые он на Большой земле должен был переотправить по адресам, то он поручит это пилоту самолета; он поедет сейчас на аэродром, отдаст всю корреспонденцию — ему тут еще надавали треугольничков, особо проинструктирует насчет стихотворения и вернется в полк, ежели это будет ему позволено. А о позволении он и просит покорно…

— Вы понимаете, что, если вы не улетите этой ночью, вы можете загоститься у нас надолго, — сказал Самосуд. — Не сегодня-завтра наш аэродром перестанет существовать. Вы слышите, что делается?

И правда: вокруг в лесу слышалось какое-то множественное постукивание, поклевывание, порой раздавался тонкий звон, похожий на звон упавшей с елки и разбившейся новогодней игрушки — стеклянного шарика. А может быть, это стаи невидимых ночью птиц неутомимо клевали снег, убирая его с деревьев, и освободившиеся от зимней тяжести ветки, выпрямляясь, стряхивали с себя остатки ледяного футляра. К ночи сильно потеплело, и, прислушавшись, можно было даже уловить смутное, словно ребячье, бормотание — это под осевшей снежной целиной рождались и искали выхода первые ручьи.

— А я не думаю, чтобы вы, Сергей Алексеевич, стали выпроваживать пинками даже загостившегося гостя, — сказал Истомин, чувствуя, что Самосуд не склонен возражать. — Да и гость постарается не быть докучливым.

— Переоценка ценностей — так я понимаю, — с едва уловимой веселостью сказал Самосуд: он был проницателен.

— Я предпочел бы сказать: понимание истинных ценностей, пусть и запоздалое… — Виктор Константинович проговорил это несколько стеснительно — его исповедь, собственно, уже начиналась.

— Ну, ну… — Самосуд ее покамест приостановил. — К утру вы сможете, пожалуй, обернуться. Жду вас к утру… Впрочем, если самолета сегодня не будет, подождете его денек-другой. Ну так… Счастливо вам, товарищ фуражир! — Он засмеялся своим трескучим смехом.

Истомин вернулся в полк на рассвете. Все произошло, как по нотам: он поспел к самолету, передал летчику письма и стихотворение Серебрянникова, научил, куда отослать стихотворение, присоединил к нему свою рекомендацию, а затем написал рапорт редактору газеты о том, что вынужден в интересах дела задержаться в командировке. На обратном пути он уснул в санях, под овчиной, а когда проснулся, небо уже посветлело, и между деревьями в путанице оголившихся черных ветвей светилась узкая полоска зари.