Дом «У пяти колокольчиков» - [9]
Уже при жизни К. Светлая стала любимейшей писательницей своего народа. В ее обширной корреспонденции были сотни писем от благодарных читателей и особенно читательниц, видевших в ней учителя жизни; ее произведения, ее герои помогали им выстоять в нелегкой жизненной борьбе, обрести веру в себя и найти смысл жизни в самоотверженном служении людям.
Н. Жакова
Вечером разразилась гроза. Вместо золотого сияния зари на небе теперь сверкали тысячи ослепительных молний, грохот громовых ударов кощунственно заглушал благочестивый звон колоколов, а потом на Прагу опустился сырой мрак ночи — черный, как могильная земля, тяжкий, словно крышка гроба, непроницаемый, как грядущее.
Ночь навалилась подобно кошмару, сковала всякое движение, надменно приглушила звуки, завистливо растоптала даже самую малую искру света. Тот, кто задержался на улице, спешил поскорее попасть домой, боясь, что его тоже поглотит отверстая пасть мрака.
Даже привычный к непогоде и ночным грозам старик сторож чувствовал, что в природе берет верх таинственная, враждебная людям сила, и постарался по мере возможности укрыться от нее. Зябко кутаясь в свой ветхий тулуп, он на час раньше обычного погасил фонарь на полосатом столбе перед ратушей Нового города и нашел убежище под выступающим фасадом ближнего дома, украшенного целым сонмом святых. Прижимая к груди алебарду, он затаился в нише у въездных ворот и, вверив себя опеке возвышавшихся над ним каменных мучеников, не подавал уже иных признаков жизни, кроме того, что время от времени прикладывался к висевшей у него на спине жестяной фляжке, причем делал это куда чаще обычного. Он, по всей видимости, твердо решил: «Пусть хоть весь свет перевернется, я отсюда носа не высуну».
Однако он напрасно взял грех на душу, пренебрегши столь откровенно своими служебными обязанностями: сегодня исполнение их было совершенно излишним. Во всех ближних кабачках, где обычно, невзирая ни на какие запреты, пили и веселились далеко за полночь, закрыв окна ставнями и наглухо заперев двери, теперь было так же тихо, как и на улице, на этом опустелом, обезлюдевшем пространстве с царившей здесь едва ли не кладбищенской тишиной и тем душным мраком, какой бывает только в склепах. Сегодня у него не возникла бы надобность будить караульных солдат в ратуше сообщением о драке или каком-либо другом бесчинстве, творимом на вверенном его бдительности участке, без чего обычно не проходила ни одна ночь.
В непроглядной тьме этой ненастной ночи жилые дома и храмы на главной площади Нового города{2} напоминали скорее безобразные могильные холмы, громоздившиеся один на другом, сливавшиеся в застывшую, нелепую груду. Казалось, в эти места, с Эммаусским монастырем посредине, вернулось языческое прошлое, когда властвовала, восседая на своем ужасном престоле, хмурая Морана{3} и тщетно пытались ее жертвы размыть своими слезами его гранитный пьедестал, тщетно сотрясали его проклятиями.
И казалось, что наступившая страшная ночь — родная сестра богини смерти. Должно быть, движимая безумной любовью к ней, она поклялась последовать ее примеру — остановить свободное течение жизни, опоить всех дурманом, растоптать всякую искру света. Пусть он горит лишь там, где уже побывала смерть, или там, куда спешит она, чтобы наложить свои руки на живую душу…
Видите, мерцает огонек? Может быть, это погребальные свечи горят над мертвым сердцем? Или робкое пламя дрожит в грешной руке, уронившей окровавленный кинжал, дымящийся пистолет или флакон, откуда накапан был яд в чашу врага, а не то и друга?
Но разве только кинжал и пистолет приносят смерть? И только ли с помощью яда можно отравить человека?
Нет, коварные речи глубже, чем сталь, и вернее, чем яд, проникают в людские сердца, разрушая их связь со всем сущим…
1
Этот одинокий огонек пробивался сквозь щель между шторами в эркере того дома, контуры которого вырисовывались на сплошном темном фоне гораздо отчетливее, чем контуры соседних с ним построек. Величественное здание располагалось неподалеку от церкви, именовавшейся тогда Эммаусской{4}, напротив бывшей резиденции иезуитов{5}, которые вот уже полтора столетия как обосновались в Праге с помощью Фердинанда II{6} — самого последовательного из всех их благожелателей[1], и приблизительно лет двадцать тому назад были вновь изгнаны из Праги Иосифом II — не менее решительным их противником.
Освещенный эркер, подобно красной борозде врезавшийся в мрачную пустоту ночи, отчетливо видный на темном фоне, как заметно кровавое пятно на черном саване, был частью спальни владелицы дома «У пяти колокольчиков». Так называли пражане этот дом по его примете — пяти колокольчикам, подвешенным к пяти звездам, украшавшим нимб святого Яна Непомуцкого{7}, который был изображен на фасаде более чем в человеческий рост. Колокольчики были отлиты из чистого серебра, когда Рим причислил его к лику святых, и с тех пор они нередко до слез трогали жителей соседних домов своим нежным перезвоном, проносившимся по площади с каждым дуновением ветерка, подобно нежданному привету из лучших миров; когда же открывались или закрывались с грохотом тяжелые, украшенные искусной резьбой ворота, на которых ухмылялись головки странных, нигде невиданных существ, в этом звоне можно было расслышать глумливое хихиканье притаившихся в колокольчиках насмешливых бесенят.
