Дом «У пяти колокольчиков» - [152]

С этими словами человек, застигший меня в моем укрытии, исчез так же неожиданно, как возник передо мною, и я, пораженная этим явлением, с бьющимся сердцем принялась ожидать, что последует дальше.

2

Человек, заставший меня врасплох в моем тайничке за запретным чтением, был комиссар полиции К., несомненно до сих пор сохранившийся в памяти старшего поколения пражских обывателей как редкий оригинал, а для тех, кто знал его ближе, как психологическая загадка, до конца никем не разгаданная.

Все трепетали при одном его имени и тем не менее всякий стремился сблизиться с ним, почитая это знакомство за высшую честь для себя. Ходили слухи, что он является правой рукой начальника полиции г-на М., и даже-более того — его вторым я. Начальник этот якобы никогда не предпринимал ничего, не посоветовавшись с комиссаром, который одновременно исполнял обязанности его секретаря. Влияние его распространялось даже на придворные круги по причине его необыкновенной и разносторонней образованности, поразительного умения завязывать знакомства и искусно употреблять их на пользу вверенного ему дела. Считалось, что он в состоянии выяснить и доказать то, чего не сможет и не сумеет никто из его подчиненных; вся Прага единодушно сходилась на том, что комиссар К. — полицейский гений высшего разряда, истинное украшение города.

Господин комиссар и сам был полон сознания своих достоинств, своего духовного превосходства над остальными, своей значительности и незаменимости в делах и посему вел себя порой с непостижимой дерзостью и бесцеремонностью.

Он, к примеру, всего несколько раз встретившись с человеком, который ему нравился, тут же начинал говорить ему «ты», требуя, чтобы и с ним обращались таким же образом, на что, впрочем, никто не отваживался, но это его уже нимало не трогало. Он никогда не отступал от своих привычек, не обращая ни малейшего внимания как на яростные взгляды мужей, к чьим женам мог он в любое время и при любых обстоятельствах обратиться весьма фамильярно, так и на выражение оскорбленного достоинства на лицах важных господ, с коими он вел себя панибратски.

Однако же все позволяли себе выразить лишь безмолвное негодование, не осмеливаясь перевести его на язык слов, ибо ни один не был вполне уверен, что ему не придется прибегнуть к помощи господина комиссара; отсюда следовало общее правило ни в каком случае не раздражать его, так что волей-неволей приходилось терпеливо сносить все его странности.

Как ему было не заметить, что происходит с людьми и какие чувства вызывает он у них своим поведением, как не понять трусливой подоплеки их снисходительности к его выходкам, как не ощутить желания зайти еще дальше в своих чудачествах, дабы до конца исчерпать меру их долготерпения, подогреваемого раболепным страхом или эгоистическим расчетом? Выражение тонкой иронии на его лице, казалось, свидетельствовало о том, что в душе он постоянно над чем-то посмеивался или издевался.

Едва сойдясь с кем-либо поближе, он не только начинал, не дожидаясь позволения, говорить «ты», но тут же без приглашения являлся с визитом. Он имел обыкновение не придерживаться отведенного для визитов часа или дня и входить в гостиную не как подобает гостю — в парадные двери, но проникать в дом через какие-нибудь другие двери, точно он был уже своим человеком, как он вел себя в тот раз со мною.

К немалому испугу своих друзей, он являлся перед ними неожиданно именно тогда, когда они, по-утреннему небрежно одетые, усаживались завтракать или когда, отдав распоряжение прислуге говорить, что их нет дома, готовились занять место за столом, где уже стояло особенное лакомство, коим они ни с кем не намерены были делиться.

Ему и в голову не приходило извиниться либо каким-то образом объяснить причину своего внезапного и не всегда желанного появления в минуту, мягко говоря, не совсем подходящую; он позволял себе несравненно больше. Не ограничиваясь тщательным разглядыванием всего, что лежало или стояло перед ним, он непременно заглядывал в полуоткрытый шкаф или незапертый ящик стола, открыто выражая, по своему обыкновению, неудовольствие по поводу беспорядка, который он там находил. Ни пожелтевшая салфетка, ни треснутая чашка или тарелка, ни разбитый стакан или погнутая вилка — ничто не ускользало от его внимания. Он сразу все видел, все замечал и тут же ставил на вид тому человеку, в чьем ведении находился предмет, не отвечающий своему назначению; будь то хозяин, хозяйка, их дочка либо их кухарка или служанка, — каждый должен был покорно снести его непрошеную проверку и выслушать его нелицеприятную и, надо отдать ему справедливость, всегда обоснованную критику.

Много рассказывалось — и в шутку, и всерьез — о том, что во многих домах, хозяева которых прежде имели привычку предаваться в тиши своих спален блаженному ничегонеделанию, не заботясь, как они выглядят, теперь, не будучи ограждены от его нечаянных проверок и колких замечаний, становились безукоризненно опрятными, примерными и благонравными во всех отношениях.

Комиссар полиции, циничный с равными себе, высокомерный по отношению к вышестоящим, совсем иным бывал с подчиненными или же с людьми бедными. Сарказм уступал место юмору; он никогда не ждал, когда его станут просить о помощи, никогда не притворялся, будто не понимает, чего от него хотят, но тотчас угадывал, какая нужда привела к нему бедняка; последний обыкновенно мог быть уверен, что дело его будет решено положительным образом и без проволочек.