Дом с закрытыми ставнями - [42]

Миронычу лет шестьдесят. Лицо у него бледное, почти желтое. На макушке лысой головы сохранился пучок белых, пушистых волос. Глаза у Мироныча большие и тоже желтые. Ходил он сгорбившись, мотая головой: вверх — вниз, вверх — вниз, будто усталая лошадь, везущая тяжелый груз.

Мальчишки даже ночью изводили его, не давали спать.

Сашка Тарасов сделал маски из картона, я покрасил их черной краской. Мы налили в пузырек керосина, припасли спички, Ванюшка стащил у матери старенькую простыню.

Темной ночью мы подкрались к избенке Мироныча. Ванюшка привязал к нитке сосновую колобашку и тихонько повесил ее на гвоздь в наличнике темного окна так, что стоило дернуть за нитку, — и колобашка начинала стукаться о стекло. Нитка была длинной, и мы залегли в высокую траву у забора.

Давай, — шепнул Сашка.

Брат осторожно дернул нитку, и колобашка застучала в окошко Мироныча. Мы фыркнули. Дергали нитку до тех пор, пока в избе не зажегся свет. Заскрипела дверь, и Мироныч глухо и сонно спросил:

Кто там?

Мы тряслись от смеха, зажимая рты.

Все чудится мне, что ли? — пробормотал Мироныч и поплелся обратно в избу. И только погасил он свет, как Ванюшка снова застучал. В окошке опять зажелтел тусклый свет, и снова затрещала дверь.

Да кто там стучит? — рассерженно крикнул Мироныч, в темноту. Подождал, послушал, плаксиво запричитал: — Господи! Избавь от наважденья. Чо это мне все чудится, господи? Покою никакого нет. — И он ушел, хлопнув дверью.

Задыхаясь от хохота, толкаясь, вырывая друг у друга простыню, переругиваясь шепотом, мы приготовили спички, керосин, надели маски. Ванюшка сильнее задергал нитку, колобашка застучала громче, Мироныч выскочил с руганью, распахнул калитку, и тут мы, держа перед собой простыню, выплыли из темноты. Сашка набрал в рот керосину и дунул им на зажженную Ванюшкой спичку. Сноп пламени метнулся в сторону Мироныча.

Старик в ужасе взмахнул руками, повалился и пополз на четвереньках к крыльцу, бормоча:

Свят, свят, свят… Нечистый пришел… За что, господи? За какие грехи?

А мы, хохоча, уже неслись по пыльной дороге…

А на другой день бабы затрещали на улице, что Миронычу видение было, что ночью приходил за ним нечистый с черным ликом, изрыгающий огонь. И что Миронычу шибко плохо стало, и он слег. А скоро понеслось из избы в избу, что это «бактистовы парнишки» ночью напугали старика. Только уже потом мы узнали, что это Сашка не вытерпел, сболтнул кому — то из мальчишек, те и выдали нас.

Убьет отец, — испугался Ванюшка. — Не ходи домой!

И убежал. Я, было, заглянул в калитку, но, увидев во дворе отца, который с яростью выбежал на крыльцо с толстым солдатским ремнем в руке, бросился в проулок и что есть мочи понесся к речке. Там я нашел в обрывистом берегу пещерку, натаскал травы, моху, веток и решил переночевать в ней. Измученный всеми треволнениями дня, я крепко уснул в своей пещерке, едва только стало смеркаться. И проснулся лишь на рассвете. Над речкой поднимался легкий туман, от воды несло холодком. Я скорчился на своей травяной постели и почувствовал себя одиноким, несчастным, никому в мире не нужным. Да еще есть хотелось так, что хоть кричи.

«Вот возьму и никогда не вернусь домой, — подумал я. — Умру здесь от голода, тогда небось узнаете». Я представил, как найдут меня здесь мертвым, как мать упадет передо мной на колени, и будет рвать волосы, и кричать, и каяться, что она меня совсем не любила…

Мне стало так жаль себя, что из глаз моих часто закапали слезы.

«Робинзон Крузо прожил на необитаемом острове двадцать восемь лет, и я буду жить один! — решил я. — Вот только схожу домой за ружьем».

Не вытерпев, днем я пошел на крайнюю улицу и уговорил одного из знакомых мальчишек стащить для меня буханку хлеба. Сунув ее за пазуху, я вернулся в убежище. В березняке набрал земляники в подол рубахи и съел ее с хлебом…

В темноте я подобрался к дому. Крыша его чернела на фоне серого пасмурного неба. Бесшумно пробрался в сад и затаился под рябиной у кухонного окна. Половинка ставни была открыта. Слабый свет падал на рябиновые ветви. Я услышал нудное, однообразное пиликанье баяна и унылый голос матери, которая тянула унылые слова:

Ты измучен бессильной, бесплодной борьбой,

Поглотившей все силы твои…

Я представил, как на скамейке сидит отец, грубыми пальцами перебирает клавиши старого баяна и безразлично смотрит в угол, где копошится тень матери. Мать оборвала пенье, глухо заговорила:

Это чего же такое? Куды они запропали? Ну, Ванька — тот привычный, вечно бродяжит. А Пашка? Не случилось ли чего? Долго ли до греха?

Да будет тебе, надоела! — буркнул отец. — Народила язычников. Прогневишь господа жалостью своей. Богохульниками да поносителями слова божьего растут.

Мать вздохнула и забренчала посудой. Я бесшумно двинулся к крыльцу. Все продукты мать хранила в ларе, в сенях. Я нажал на дверь, она открылась. В пробое ларя замка не было — вот удача — то! Приподняв одной рукой тяжелую крышку, я засунул руку в ларь и сразу же ухватил большой калач, и тут распахнулась из дома дверь и на меня упал свет. Передо мной стоял отец, черный, освещенный со спины.

Явился?! Жрать захотел?! — проговорил он. Я съежился, обмер, ожидая ударов и пинков. Отец стиснул железными пальцами мое ухо и повел меня в кухню. Я забыл бросить калач, так и тащил его в руке.