Дом с привидениями - [48]

– Ты что, милый друг, в жмурки играешь? – спросил Коломеец весело. Но в ту же минуту лицо его изменилось, и он, широко раздувая ноздри, стал нюхать воздух. Потом, взяв меня за плечи, Коломеец понюхал мою рубашку и грозно спросил:

– Ты, кажется, надушился, молодой человек?

– Надушился, – ответил я беспечно, вытирая слезы. – Пахучий одеколон, правда? «Ландыш» называется.

– Это что еще за буржуазные предрассудки? – закричал Коломеец. – «Надушился»! Да ты, может, завтра еще галстук наденешь или воротничок! Кто это тебя надоумил?

– А что – разве нельзя? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Он еще спрашивает – смотрите! – сказал Коломеец. – Да ты что, милый, дурачком прикидываешься? Ты что – хочешь, чтобы мы тебя на курсантском собрании за эти отрыжки прошлого проработали?

– Но я же не знал, что нельзя душиться одеколоном. Я думал: раз одеколон продается в кооперативе, значит, мне можно его купить и надушиться.

– «Продается в кооперативе»! – передразнил меня Коломеец. – Разные вина тоже продаются в кооперативе, так что, ты завтра, может быть, и вин напьешься? Одеколон, брат, это буржуазная штучка, им золотая молодежь пользуется – лорды всякие, аристократы, а тебе, рабочему подростку, эта роскошь не нужна.

– Какие лорды? – закричал я. – Разве у нас есть лорды?

Коломеец протянул небрежно:

– Ну, не лорды, так нэпманы всякие, у кого денег много. Частный капитал, словом. А ты рабочий подросток. Понял? Ты в комсомол хочешь вступать. А я тебе, как другу, советую, не как комсомолец беспартийному, а как другу – понял? – ты дурь эту выбрось из головы. Одеколон, галстуки и всякая прочая дребедень – это мещанство, и я тебе советую забыть об этом, иначе тебе комсомола никогда не видать.

Он так меня «накачал», что я сразу же ушел из совхоза «проветриваться». За много шагов огибал я попадавшихся мне навстречу курсантов: боялся, как бы и они не подняли меня на смех за то, что от меня пахнет «Ландышем». В тенистом овраге, который спускался к Днестру, ко мне подбежал, виляя хвостом, Рябко. Жалко мне было расставаться с одеколоном, но иного выхода не было. Я вытащил флакон из кармана, открыл пробку и вылил весь одеколон на взлохмаченную, запорошенную дорожной пылью шерсть Рябка. «Чтоб не пропадало!» – решил я. Рябко, не подозревая дурного, радостно взвизгнул и, думая, что я бросил ему еду, принялся шарить носом по земле, но потом он насторожился, повел носом и сделал стойку, глядя назад так, словно ему на спину уселся шмель. Наконец отважившись, Рябко лизнул смоченную одеколоном шерсть, обжегся и, поджав хвост, помчался, скуля, обратно к совхозу. С каждой минутой он скулил все громче, будто ему перебили ногу, и вдруг залаял. Мне стало жаль Рябка. «Вот скотина, – подумал я про себя. – Ну что тебе дурного сделала собака?» Чтобы снова вернуть к себе любовь Рябка, я твердо решил во время ужина насобирать ему побольше костей.

У Днестра я разделся, долго махал рубашкой, проветривая ее, потом выкупался и хорошо вымыл лицо, чтобы совсем уничтожить запах одеколона.

На обратном пути я встретил Полевого.

– Купался, Манджура? – спросил Полевой.

– Немножко.

– Ну, пойдем сейчас на ток, посмотрим, как механики разбирают молотилку.

– А что – разве сломалась молотилка?

– Да пока что не сломалась, но подшипник в ней чего-то заедает, вот я и вызвал рабочих с завода посмотреть, что и как.

Едва поспевая за Полевым, я осторожно спросил его:

– Скажите, товарищ Полевой, почему в кооперации продают буржуазные предрассудки?

– Какие буржуазные предрассудки? – насторожился Полевой.

– А одеколон…

– Одеколон… А что такое?

– Комсомольцу, скажем, душиться нельзя?

– Вообще говоря… Нет, почему? После бритья, скажем, в целях гигиены. А зачем тебе нужен одеколон? Усов у тебя еще нет.

– А если вырастут усы, тогда можно?

– Что – можно?

– Одеколоном душиться?

– А чего ж нельзя? Душись себе на здоровье, если денег много.

Сейчас мне стало досадно, что я послушал Никиту и вылил такой дорогой одеколон. Рубль сорок копеек вылил псу на спину. Зачем? Побоялся, что меня «проработают». Не надо было слушать Коломейца.

На совхозном току, разостлав вблизи молотилки рогожные мешки, перебирали чугунные детали двое рабочих. Когда мы подошли ближе, в одном из них я узнал Козакевича, литейщика с завода «Мотор». Он стоял на коленях перед коленчатым валом и промерял его диаметр.

Замасленная кепка Жоры Козакевича была сдвинута на затылок, выгоревшая под солнцем, когда-то синяя, а теперь уже ставшая голубой блуза-толстовка плотно облегала его широкие лопатки.

– Ну что, серьезное дело, товарищи? – спросил Полевой.

– Если баббит и кузнечное горно есть, – сказал Жора, вставая, – залью наново подшипники, а товарищ вот подшабрит – и все тут.

– Баббит есть, – сказал Полевой, – а горно у кузнеца в селе попросим. Как долго протянется?

– Ремонт? Не очень долго. День-полтора. Словом, как-нибудь быстренько управимся! – сказал Жора и, заметив, что я разглядываю его, спросил: – А ты что, молодой человек, уставился на меня?

– Я был однажды в клубе, когда вы положили на обе лопатки приезжего борца Жегулева, – ответил я, растерявшись.

– Вот оно что! – протянул Жора весело. – Ты, значит, борец тоже. Ну что же, очень приятно, будем знакомы! – И он протянул мне тяжелую смуглую руку.