Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - [273]

Символически возвращая себе пост железнодорожного короля, Джеймс в июне намеренно появился рядом с Наполеоном и Шангарнье, на открытии нового участка Северной железной дороги. В ноябре он постарался пробиться на переговоры о концессии на строительство ветки Париж — Лион — Авиньон. За ужином он упорно заводил с Луи Наполеоном разговоры на эту тему, а после ужина спорил с новым министром финансов Ашилем Фульдом. Однако, с точки зрения братьев Перейра, это могло быть нежелательным напоминанием их союза с «Ротшильдом I». Возникло упорное противодействие их замыслу, который, по мнению одного очевидца, мог привести к «главенству консорциума Перейров — Ротшильдов по всей стране от Марселя до Дюнкерка и от Парижа до Нанта, когда они контролировали бы побережья Средиземного моря, берега Ла-Манша и почти все атлантическое побережье… Они стали бы хозяевами французского перешейка». Для сравнения, более скромное предложение конкурентов, выдвинутое Талабо и Бартолони, которое должно было связать Париж и Лион, казалось не столь монополистическим. Такое же противодействие встретил план братьев Перейра относительно линии, которая должна была связать Париж и Рен на западе. Они надеялись привязать новую линию к своему вокзалу на правом берегу Сены. Само упоминание о том, что он стремится к такой «железнодорожной гегемонии», свидетельствовало о степени выздоровления Ротшильдов. Как выразился Джеймс в письме к Энтони: «Самое главное, хорошо, что люди понимают, что ничто не воплощается в жизнь без нас, и если мы что-то требуем, надо дать Ротшильду все, что он хочет».

Такая самоуверенность лучше чем что бы то ни было свидетельствует о том, что все вернулось на круги своя — кроме, может быть, весьма странной дружбы, которая завязалась у Джеймса в 1849 г. с Александром Герценом. Герцен, один из отцов-основателей русского социализма — именно ему принадлежит фраза «Земля и воля», — уехал из России в Париж в январе 1847 г. и, после короткой поездки в Италию, вернулся в Париж в разгар революции в мае 1848 г. В юности он уже побывал в ссылке за либеральные убеждения, но к тому времени, как он попал в Париж, его взгляды стали ближе к таким революционерам-социалистам, как Михаил Бакунин и Пьер-Жозеф Прудон (автор еще одного известного тогдашнего афоризма: «Собственность — это кража»). Более того, Герцен лично вложил 24 тысячи франков в недолго продержавшийся журнал Прудона «Голос народа» в то время, когда последний сидел в тюрьме. Менее вероятного человека, который мог стать любимым клиентом Ротшильда, трудно себе представить. То, что он все же им стал, проливает свет на политический кругозор Джеймса и, может быть, поддерживает более ранний вывод Гейне о том, что в глубине души он был скорее революционером, чем реакционером.

Хотя Герцен был незаконнорожденным, он унаследовал значительное состояние от своего отца-аристократа, так что не совсем странно то, что Ротшильды оказывали ему мелкие банковские услуги, пока он находился в Италии, и помогли ему инвестировать около 10 тысяч рублей, когда он начал распродавать свое имущество в России. Позже Герцен вспоминал, как он «познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны. Дела тогда, разумеется, не шли, курс был прескверный; условия его были невыгодны, но я тотчас согласился и имел удовольствие видеть легкую улыбку сожаления на губах Ротшильда — он меня принял за бессчетного prince russe, задолжавшего в Париже, и потому стал называть „monsieur le comte“… По совету Ротшильда я купил себе американских бумаг, несколько французских и небольшой дом на улице Амстердам, занимаемый Гаврской гостиницей».

Однако, когда правительство России попыталось помешать Герцену получить деньги, арестовав костромское имение его матери, понадобилась более специфическая финансовая помощь. По словам самого Герцена, Джеймс согласился принять «билет», выписанный на стоимость залога, и, когда «государь велел остановить капитал по причинам политическим и секретным», «Ротшильд стал сердиться и, ходя по комнате, говорил: „Нет, я с собой шутить не позволю, я сделаю процесс ломбарду, я потребую категорического ответа у министра финансов!“» Несмотря на то что посол России граф Киселев предупреждал Ротшильда о его новом клиенте, Джеймс заступился за Герцена, написав сердитое письмо Гассеру в Санкт-Петербург, в котором угрожал иском и оглаской в прессе.

Зачем он это сделал? Едва ли он питал иллюзии относительно политических взглядов Герцена, потому что Киселев ему представил «очень невыгодное мнение» о нем. Как выразился Герцен, «он, кажется, с этих пор стал догадываться, что я не prince russe». Возможно, ответ заключается в том, что так Джеймс понимал шутку. Герцена поразило, что Джеймс «уже называл меня бароном», и еще больше его поразило, когда он отказался послать его письмо Гассеру, пока Герцен не поднимет ему комиссию за сделку с полпроцента до пяти процентов. Эта «мефистофелевская ирония» имела своей целью испытать Герцена, который отказался уступить больше чем еще на полпроцента:

«Когда через полчаса я входил на лестницу Зимнего дворца финансов в Rue Laffitte, с нее сходил соперник [царя] Николая.