Дом проблем - [196]

Ленин».

— Вы кому-нибудь показывали это письмо? — встревожился Ваха.

— Да, — махнула рукой старушка, — сосед плечами повел, а участковый — пить меньше надо. А я в жизни не пила. Вот только дочь в кого — не знаю.

— А кто письмо принес? — допытывался Ваха.

— Не знаю, я козу доить пошла, вернулась, а это на столе.

— Могу я это письмо забрать? — выложил на стол почти все содержимое кошелька. — С возвратом.

— Да ради Бога. И ничего не надо. Заберите, я не нуждаюсь. — И когда Ваха уже выходил: — Вы помогите сыночку, он добрый, а сейчас, чует мое сердце, в беде.

Выехав подальше за село, Мастаев остановил машину, при ярком, солнечном свете еще раз прочитал текст. Он точно помнит, у Ленина написано «сажать в тюрьму». А тут «дурдом». Так оно и есть, капельки потека какой-то жидкости, может, кислоты, «тюрьму» вытравили и искусно вывели «дурдом».

— Как я сразу не догадался? — подумал Ваха. — Меня ведь тоже упрятывали в дурдом — самое надежное место.

* * *

«Удивительное дело — демократия по-российски», — первая мысль Мастаева, когда он подъехал к давно забытым местам. Ведь его поместили в психоневрологическую клинику в период развала СССР, но социализм тогда как-то еще существовал. И он помнит, что бы ни было внутри, но снаружи — настоящий коммунизм: ухоженный парк, цветущие клумбы, аллеи, фонтан, музыка и радужные транспаранты. И даже помнит, как перед клиникой какие-то правозащитники устроили митинг, требуя его освобождения.

А теперь? Теперь высоченный, мрачный забор и не только парк, даже вывески нет — что это за учреждение.

Сам Мастаев «светиться» не стал, водителя послал к металлическим воротам. Всюду камеры, в микрофон грубый хрип: «Иди подальше». Так Ваха и сделал — издалека стал вести наблюдение. В первый день — ничего. А на второй сообразил: из ворот каждый вечер выезжает автобус с затемненными стеклами. В Москве у ближайшего метро пассажиры стали выходить — ее не узнать невозможно — его лечащий врач Зинаида Анатольевна на голову выше всех, только с возрастом заметно сгорбилась.

Приобрести билет в метро Ваха не успел — прыгнул через турникет. А более проблем не было: следить за долговязой докторшей, что, сев, закемарила, — оказалось проще простого. Правда, ехали долго, почти через всю Москву, с пересадками, потом автобусом, и если бы Вахе сказали, что есть и такая Москва, он в жизни бы не поверил.

Какие-то довоенные или, может, даже дореволюционные, деревянные, покосившиеся бараки, грязь, мусор. Скрип перекошенной входной двери; вонь, смрад, полумрак, пол под ногами проваливается. А Зинаида Анатольевна где-то исчезла. Радио орет во всю мощь. И пока Мастаев оглядывался, перед ним вырос толстый, какой-то грязный, вонючий от перегара мужик с сальными волосами и жидкой бородой.

— Тебе чего? — как хозяин территории подбоченился он.

Мастаев сразу же всучил небольшую купюру, словно откупаясь, и спросил:

— Где проживает Зинаида Анатольевна?

Мужик не понял. Тогда Ваха просто показал рост. — А-а, докторша. Второй этаж, налево, вторая дверь, — у которой Мастаев немного выждал, потом постучал.

— Кто, кто там? Нет у меня денег. Зарплаты еще не было, Кузьмич.

— Я Мастаев, — не очень громко отозвался гость.

— Кто? Как вы сказали? — вряд ли она вспомнила, то ли вовсе не услышала, но после настойчивого стука дверь раскрылась.

Сквозь толстые линзы видно — пытается вспомнить.

— Я Мастаев, Ваха Мастаев, много лет назад — ваш пациент.

— А-а, вспомнила. Проходите, проходите, — через всю комнату висит постиранное белье, потолок весь в подтеках, местами обвалилась штукатурка, но в комнате чистота. У окна сидит девочка-подросток, видать, делала уроки, теперь с подозрением косится на гостя. — Проходите, садитесь. А я как увижу по телевизору войну в Чечне, сразу вас вспоминала. А вас не узнать, возмужали, молодцом, — доктор значительно сдала. Но это не только годы, хотя они летят.

И Ваха торопится, поэтому с ходу:

— У меня дело к вам, — он посмотрел на девочку.

— Моя племянница, сирота, со мной осталась. Маша, пойди к тете Клаве. Только на улицу не выходи.

Пока племянница надевала куртку, Ваха отчего-то посмотрел на потолок, словно боясь, что обвалится. А хозяйка будто оправдывается:

— Я-то родилась в центре Москвы, на Покровке. Тебе, кажется, рассказывала: папу моего якобы за антисоветскую агитацию репрессировали, попал в нашу клинику. На моих руках умер. Я с тех пор по общежитиям. А теперь уже лет двадцать здесь. Столько же в очереди на жилье стою. Объявили — ныне рынок. Но гуманизм есть, таким как я, дадут квартиры по себестоимости, а это два миллиона. А я всего двадцать тысяч получаю, еле концы с концами свожу. А тут хотят и эти бараки снести, соседний уже подожгли. Здесь многоэтажки собираются строить. Маша, я тебя позову, — она проводила девочку, вернулась к гостю. — У вас проблемы со здоровьем?

— У меня вроде нет, — улыбнулся Ваха. И, зная, что в клинике у многих имена не обозначены, даже врачи не знают, а даны клички, он достал из кармана фото Кнышевского. — У вас там есть такой?

По ее реакции он понял, что есть, а она, пытаясь скрыть, все же ухмыльнулась:

— Помните, вас нарекли — вождь-Ленин, а этого — Больной Ленин, потому что он всегда цитирует его.