Дом под утопающей звездой - [47]

Не было конца смеху. Я же пробрался к окну и взглянул на эту торжественно тихую, прекрасную ночь: как она была задумчива, о, как задумчива! А вдали, за высоким фронтоном соседнего дома, поднималось что-то, похожее на белую прозрачную тень, которая скоро исчезла. Я закрыл окно занавеской и вернулся к столу. Виоланта плакала, оттого что ей никто не верил.

— Я видела, совершенно отчетливо видела, — настаивала она. — Я хочу прочь отсюда. Я умерла бы со страха.

Она подняла свои чудные волосы, спрятала их под ярко-розовую шляпку и взяла под руку Бенедикта, который ее увел. Я остался с обществом еще на минуту.

— Что ты скажешь о Виоланте? — спросили меня.

Я пожал плечами.

— Я думаю, что твоей красоты она испугалась при лунном свете, — начал шутить один из присутствующих. Потом разговор зашел о другом, и я ушел. Это все было очень странно: там, за окном, что-нибудь да было, если это видела и Виоланта…

Я спускался по крутой лестнице, погруженный в размышления. Смех пирующих долетал до самого двора, залитого лунным светом, и, не знаю — почему, в эту минуту, около разрушенного фонтана, я вспомнил об одной мрачной сцене из «Лукреции Борджиа» Виктора Гюго, которую никогда нельзя забыть, а именно ту, где страшное De Profundis[11] монахов смешивается с веселым смехом пирующих кавалеров. Какая странная мысль!

Прошло несколько дней. Для посещений у меня не было времени, и я не видал Бенедикта. Перед отъездом в Скандинавию я бросил свою мастерскую и теперь искал другую. В Праге нелегкая задача найти подходящее помещение для мастерской художника; но это мне все-таки удалось после долгих поисков, хотя переезжать я мог, как мне сказали, только через две-три недели. Бенедикт предложил мне пока рисовать у него; его мастерская была так велика, что мы, конечно, не могли один другому мешать; я с благодарностью согласился. Мы привели мастерскую в порядок, я отыскал себе угол, который мне нравился, и решил завтра же приняться за работу.

— А сегодня пойдем к князю Манфреди, — пригласил я Бенедикта, — и потом уже не будем прерывать своей работы.

— Какой это князь?

— Ты уже забыл! Это будущий тесть графа-дилетанта, с которым я познакомился в Скандинавии.

— Ах, вспомнил. Тогда пойдем. Нам недалеко.

Я взял свой портфель, и мы отправились.

Князь Манфреди встретил нас очень радушно; сказал, что вчера опять получил письмо от графа, что сегодня хотел сам меня отыскать, и благодарил, что я пришел и этим избавил его от этого путешествия. Он жаловался, что отказываются служить ноги. Он старался с восхищением говорить о художестве, но это ему не удавалось, зато он говорил с большой и настоящей любовью о своих цветах. Комната, в которой он нас принял, находились рядом с зимним садом, двери были открыты, и оттуда доносился какой-то теплый аромат. Ночи были уже очень прохладны, и пальмы, камелии и самые разнообразные цветы, имена которых мне неизвестны, стояли уже там на своих местах. Князь повел нас в эту искусственную тропическую рощу, а через стеклянную дверь своеобразным фоном рисовались фронтоны градчанских и малостранских домов. Я узнал вдали, среди этих остроконечных кровель, и чердак-барокко нашей мастерской.

— Позови княжну Терезу, — сказал князь старому слуге, который был занят в оранжерее, и снова продолжал рассказывать нам об особенностях своих мимоз, бегоний и папоротников. Посреди его речи я услыхал сзади легкое шуршание платья. Князь обернулся.

— Моя дочь, — сказал он и представил нам княжну.

Не была ли это галлюцинация? Перед нами стояла бледная девушка в светлой легкой одежде, пышные темно-каштановые волосы были завязаны черной лентой над низким лбом, чтобы они не рассыпались, а серые глаза грустно и удивленно глядели на нас из-под темных, почти сросшихся бровей. Это была та девушка, которая за несколько дней перед тем предложила Бенедикту свою любовь, это было то бледное видение, которое испугало Виоланту. Нельзя было ошибиться!

Бенедикт сделал два шага вперед и невольно схватил меня за руку. Мы оба были немы, я был точно во сне, и голос князя, который передавал своей дочери, что я тот самый художник, с которым ее жених познакомился в Швеции, казалось мне, выходил откуда-то издалека, из недр земли. Все кругом принимало какие-то фантастические очертания. Наконец, князь упомянул и о том, что Бенедикт, согласно желанию, выраженному женихом, начнет писать ее портрет, и вслед за тем предложил ей переговорить с Бенедиктом о костюме и о всех других подробностях.

Княжна Тереза Манфреди не произнесла еще ни одного слова, она устремила свои загадочные, полудетские глаза на Бенедикта, слегка подняла руку, где на сгибе сверкал тот же самый золотой браслет, который я заметил в тот раз при луне, в мастерской, схватила длинную ветку пальмы и притянула ее к себе. Ветка осталась спокойно в руках княжны, не задрожала. Во всей внешности молодой девушки лежал отпечаток удивительной энергии. Она обернулась вполоборота к отцу, и на ее мраморном лице вспыхнул на минуту легкий румянец.

— Ты постоянно говоришь о моем женихе, — сказала она отцу с ледяным спокойствием, — у меня нет никакого жениха.