Дом под утопающей звездой - [46]
— У меня есть что-то хорошее, пришло оно издалека, — сказал со смехом один молодой скульптор и указал на меня; он увидел меня у двери. Все оглянулись на меня, и при первом взгляде на мое безобразное лицо громко рассмеялись.
— Ах, ах, — восклицала Виоланта, — вот это удачно, я умру от смеха!
Я смеялся вместе с другими. Они поздоровались со мной, и меня представили Виоланте. Виоланта при первом же взгляде увидала, как я мало восторгаюсь ею, и перестала смеяться.
— Расскажи, что ты видел, что ты пережил, сколько раз был влюблен! — закричали со всех сторон.
— Придумайте какое-нибудь наказание, — предложил другой, — за то, что он так поздно пришел.
— Пусть трижды поцелует Виоланту, — предложил кто-то, заметив нашу взаимную антипатию.
— Ого, — защищалась Виоланта с иронической улыбкой, и подняла с угрозой апельсин.
— Я знаю — что, — предложил молодой скульптор, который заставил перед тем все общество рассмеяться. — Нам поздно пришедший товарищ быстро набросает, пока мы пропоем какую-нибудь песенку, образ той, о которой он так сильно грезил, раз забыл о нас. И мы тогда только придумаем какое-нибудь неслыханное мучение, если она будет недостаточно красива!
Предложение было единогласно принято. Прикрепили три листа бумаги на пустой подрамник, подали уголь и начали петь. Я сопротивлялся, но должен был, наконец, уступить. Не знаю, как это случилось, но я вспомнил об одной гравюре, которая тебе также известна; она изготовлена с барельефа, находящегося на стене какой-то развалины в Гебель эс-Сильсиле, и изображает прекрасную группу, полную неги и грации: богиня Гатор кормит грудью молодого царя Горуса, не знаю, из какой династии. Я придал богине черты, девический профиль молодой девушки, которую я видел утром в мастерской, и постарался наивозможно точнее изобразить контуры ее прелестного девичьего тела. Мне кажется, что это мне удалось, потому что песня вдруг смолкла, и за мной раздались отдельные восторженные возгласы. Я взглянул сам на свой рисунок, и как раз в эту минуту над моей головой что-то прошумело, ударилось в лицо Гатор и разорвало рисунок. Виоланта бросила в него апельсином. Она объявила, что кормящая женщина — верх неприличия.
Поднялся невыразимый шум и крик.
— Это — убийство! — восклицали. — Виоланта убила египетскую мадонну!
— Она должна заплатить за это своей кровью!
— Смерть Виоланте, смерть!
— Да, Виоланта будет подвергнута смертной казни! — кричал во все горло молодой скульптор. — И ты будешь палачом, — обратился он ко мне.
Виоланта заткнула уши и слышать об этом не хотела, но ее столкнули с трона и крепко завязали глаза.
— Положите, прекрасная грешница, голову на эту подушку, — приказал Бенедикт, — я сам прочту ваш приговор; потом вам дадут пять минут для молитвы, и голова ваша отлетит.
Посреди его речи, по данному знаку, начали тушить лампы. Виоланта была большая трусиха, как мне шепнули товарищи; все должны были один за другим выйти из темной комнаты; и когда Виоланта сбросит с головы платок, она очутится одна в темноте.
— Теперь тише, — приказал Бенедикт. Все смолкли, и Бенедикт импровизировал приговор; посреди его речи все тихо вышли из комнаты, горела одна только лампа, и ее я должен был, как последний, унести. Бенедикт воскликнул глухим голосом: — Еще пять минут, и последует казнь! — после чего он вышел.
Я взял лампу и очень был рад окончанию этой нелепой комедии. Я стоял совсем против раскрытого окна, и мой взор случайно упал туда… Я так задрожал, что едва не выронил лампу. Там, залитая зеленым светом, стояла прекрасная тень девушки, о которой я целый день думал. Ее высокую, стройную фигуру окутывала легкая белая одежда, темно-каштановые волосы были завязаны черной лентой, чтобы они не рассыпались, белый низкий лоб блестел, как мрамор, а серые странные глаза были наполовину закрыты. Руки были крестообразно сложены на груди, и на их тонких сгибах сверкали золотые браслеты. Она возносилась, как белое облако, и стояла на подоконнике, подняв бледное грустное лицо к небу, как в тот раз, на Петршине, под деревьями, когда Бенедикт так легкомысленно объяснился ей в любви. Здесь, где шум оргии на минуту смолк, среди дыма сигарет и чада ламп, она величественно стояла, как воплощение поэзии лунной ночи. Но это было невозможно, я — несомненно — ошибался! Как могла она прийти сюда, как могла она без головокружения стоять на этом подоконнике, над пропастью! Я закрыл глаза; когда я их открыл — видение все еще было там.
— Это невозможно, — снова прошептал я. В ту же минуту Виоланта упала к моим ногам, бледная, как смерть. Она сбросила платок с глаз, ее взор упал на окно, и она увидала там белый призрак. Я поднял ее и положил на гобелен, покрывавший ее трон; затем двери отворились, и общество, удивленное долгой тишиной, вернулось в комнату. Я быстро взглянул на окно — видение исчезло.
— Прочь отсюда, прочь! — кричала Виоланта, опомнившись.
— Ради самого Бога, что случилось? — спросил Бенедикт, увидав ее бледность.
— Пусть кто-нибудь затворит окно! Это было ужасно! — рыдала она. — Я видела дух. Там, там стоял он, это была женщина, бледная, как смерть, с опущенными глазами!
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Фантастическая история о том, как переодетый черт посетил игорный дом в Петербурге, а также о невероятной удаче бедного художника Виталина.Повесть «Карточный мир» принадлежит перу А. Зарина (1862-1929) — известного в свое время прозаика и журналиста, автора многочисленных бытовых, исторических и детективных романов.
В книгу вошел не переиздававшийся очерк К. Бальмонта «Океания», стихотворения, навеянные путешествием поэта по Океании в 1912 г. и поэтические обработки легенд Океании из сборника «Гимны, песни и замыслы древних».
Четверо ученых, цвет европейской науки, отправляются в смелую экспедицию… Их путь лежит в глубь мрачных болот Бельгийского Конго, в неизведанный край, где были найдены живые образцы давно вымерших повсюду на Земле растений и моллюсков. Но экспедицию ждет трагический финал. На поиски пропавших ученых устремляется молодой путешественник и авантюрист Леон Беран. С какими неслыханными приключениями столкнется он в неведомых дебрях Африки?Захватывающий роман Р. Т. де Баржи достойно продолжает традиции «Затерянного мира» А. Конан Дойля.
Впервые на русском языке — одно из самых знаменитых фантастических произведений на тему «полой Земли» и тайн ледяной Арктики, «Дымный Бог» американского писателя, предпринимателя и афериста Уиллиса Эмерсона.Судьба повести сложилась неожиданно: фантазия Эмерсона была поднята на щит современными искателями Агартхи и подземных баз НЛО…Книга «Дымный Бог» продолжает в серии «Polaris» ряд публикаций произведений, которые относятся к жанру «затерянных миров» — старому и вечно новому жанру фантастической и приключенческой литературы.