Дом под утопающей звездой - [18]

Когда она была совсем молоденькой девушкой, с ней был знаком один художник, в то время тоже очень молодой, который ухаживал за ней. Любил ли он ее когда-нибудь действительно — сказать трудно; но ей казалось, что да, особенно когда он нарисовал ее в том бело-розовом кисейном платье, в котором видел ее в первый раз, в соломенной флорентийской шляпке с розовыми перьями, в атласных туфельках, застегнутых по ажурным чулочкам накрест розовыми ленточками и с рабочей корзинкой в руках.

Картина эта, кажется, очень понравилась и была так хорошо продана, что художник на полученные за нее деньги уехал в какое-то путешествие. Долго он не возвращался и ничего не писал о себе; прежде, чем он вернулся, Антония вышла замуж. Весь тот наряд она сохранила как дорогую реликвию и память о минутах своего наибольшего счастья…

Потом она не раз слыхала об этом художнике, он становился известным и о нем везде говорили. В величайшей нужде, в крайнем унижении Антония утешала себя напрасной мечтой, что этот человек не забыл о ней, что он вспоминает ее с такой же нежностью и тоской, как она о нем. Она еще будет счастлива, счастлива, счастлива! Она повторяла это безустанно, и когда наконец муж ее умер, ей показалось, что минута этого счастья, так горячо желанного, так заслуженного долгими страданиями, наконец наступила. Бедная Антония! Она написала художнику письмо, извещая его о своем посещении. Несмотря на то, что она не получила никакого ответа, она все же через несколько дней отправилась в его мастерскую.

Она вынула из старой корзины свои дорогие реликвии, оделась в пожелтелое, когда-то белое кисейное платье, на голову надела флорентийскую шляпу — несмотря на всю заботливость о ней, измятую и запыленную, завязала накрест по ажурным чулочкам розовые ленточки туфелек и на руку взяла корзинку с работой, на которой с того времени она не прибавила ни стежка.

Так явилась она в его мастерскую, в этом юношеском, но постаревшем, обдерганном от времени костюме на изможденном, истомленном временем и нуждой теле, вся в морщинах, отвратительно безобразная, смешная для всех, но не для Бога, который в то мгновение наверняка смотрел на ее отчаявшееся и безгранично доверчивое сердце и видел, каким оно было. Бог видел, что, измученная жизнью, она хваталась в полубезумии за берег, за который схватиться было невозможно. Бедная Антония!

Художник не был Богом и видел только ее смехотворность, сумасшествие! Ужасный взрыв хохота, от которого он не мог удержаться, разбудил ее от влекущих мечтаний о счастье! Точно теряя рассудок, она оглядывалась кругом, увидела себя в зеркале, увидела в первый раз, какой она была — и вдруг встала перед ней вся ее утраченная жизнь, упавшая в бездну, вся безвозвратно минувшая молодость… И это испортило что-то у нее в голове, лишило ее разума… Ее ошибка была в том, что она искала счастья, так сильно желала его, так безумно, всем существом своим стремилась к нему.

— А вы разве никогда не желали его? — спросил я.

— Все мечтают о нем, — ответила госпожа Целестина, — и я благодарна Богу, что он дал испытать мне хоть краткие минуты истинного счастья. Но после жизнь показала мне, что счастья нельзя приобрести погоней за ним. Положиться на Божью волю, принимать, любить свои страдания — вот единственное средство, которое облегчает наши скорби, лечит наши раны и ведет нас по истинному пути.

— Я вижу, — несколько неделикатно сказал я, — вы сами много страдали?

— Кто не страдал? — тихо ответила она, с прекрасной грустью в своих патетических глазах.

— Вы вдова, — мне сказал об этом раньше ваш сосед; вы еще смолоду потеряли мужа?

— Да, — сказала она, и в глазах заблестела какая-то мечтательность, что-то похожее на отблеск счастливых воспоминаний о времени солнечного утра жизни.

— Он, очевидно, погиб ужасной смертью? — назойливо выспрашивал я.

Я не мог удержаться, я должен был услышать это из ее уст, это была какая-то жестокость и вместе с тем любопытство, что-то вроде интереса, возбужденного драмой.

— Утонул? Мне говорил об этом мой друг. Ах, какая чудовищная стихия — море!..

— Это стихия мощная, — тихо сказала она, — и это было большое горе. Но не я одна узнала его; сколько вдов и сирот сделала там у нас вода! Но мы не можем отказаться от него, от этого моря, — мы, которые родились там, у его берегов. Оно поглощало наших мужей, сыновей, братьев, но мы тоскуем о нем, если нам приходится жить вдали от него. Так уж нас Бог создал. Мы принадлежим ей, этой великой воде, она погребает нас и живит, и мы привыкаем к ней всем сердцем.

— А как случилось это несчастье с вашим мужем? — спросил я.

Госпожа Целестина разговорилась и как-то доверчиво относилась ко мне; я чувствовал, что я симпатичен ей. Она села на стул под окном.

— Как это случилось? — медленно проговорила она. — Так, как обыкновенно случается. Мы спокойно и счастливо жили с мужем в Кайё. Вы, конечно, знаете Кайё? Кайё-сюр-Мер в Пикардии? Маленькое местечко на песках, но милое, маленькое. Мы имели хорошенький домик, кусочек земли под картофелем и садик. Петр так любил цветы. Так звали моего покойника. Он был рыбак. Однажды его нанял господин Бельфор. Лодка у него была хорошая, красивая, — и они поехали на продолжительное время. Я в это время вычистила все в доме и привела в порядок сад. Все у нас светилось как новое в тот вечер, когда я ждала возвращения мужа. Зажгла я лампу, приготовила ужин. Жду-жду, муж не приходит. Тогда я поужинала одна и села прясть.