Дом одинокого молодого человека: Французские писатели о молодежи - [8]

Нечего и говорить, что все ребята находят меня умной; это доказывает, что они не очень-то проницательны, поскольку я глупа как пробка. Я только строю из себя умную. Это несложно: достаточно молчать или повторять с небольшими вариациями сказанное собеседником. Действует безотказно, без промаха.

Большинство девчонок еще не усвоили этот прием. Бедняжки из сил выбиваются, желая сделать ироническое замечание и показать, что их не проведешь, что они не такие дуры, как кажется, а поскольку никто не сравнится в подозрительности с мальчишками, то ирония девчонок не только не имеет у них успеха, но и вызывает их нерасположение, если не сказать хуже.

А еще эти глупышки высказываются по любому поводу и совершают нелепые промахи; ведь, как и мне, им почти неизвестно то, что интересует ребят.

Или попросту разевают рты от восхищения, но ребята-то знают, что ничего особенно достойного восхищения в них нет и не прощают девчонкам преувеличенно высокой оценки. Не знаю, ясно ли я выражаюсь, но, во всяком случае, собака зарыта именно тут.

Впрочем, ясно я выражаюсь или нет, не имеет ровно никакого значения. Я не намерена выносить эти заметки на суд публики и терпеть не могу перечитывать написанное. Несколько раз пыталась перечитывать свои школьные сочинения. Это было ужасно. С тех пор я их больше не перечитываю, и оценки мои от этого не ухудшились. Я спокойно плаваю себе между «Д+» и «С-», и плавание это утешает меня — я ведь жалкого мнения о самой себе вообще и своем умственном развитии в частности.

Десять часов! Хочется встать, но еще больше хочется вести дневник. Можно, правда, писать и сидя.

А заодно и поразмыслить.

Писать-то мне хочется, но вот о чем написать — не знаю. Кончик моего карандаша «Бик» упирается в тетрадный лист, и это вызывает у меня некое странное удовольствие, сравнимое с тем, какое получаешь от белизны простыней, теплого воздуха, ясного утреннего часа, желтого солнечного зайчика на противоположной стене, детских голосов, доносящихся снаружи, и скрежета самокатов по асфальту. Дивное маленькое удовольствие! Паскаль наверняка проанализировал бы его, будь он тут, но он уехал в Реймс просить у отца денег. Должен вернуться сегодня поздно вечером. Он едет с нами в Нормандию. Это мама ему предложила — хотела сделать мне приятное.

III

Дневник Эрика

Вилле-сюр-Мер, 1 августа

На втором этаже в уборной спускают воду. Должно быть, это Паскаль Март: да, писательская деликатность во всем видна.

Теперь так и пойдет: голоса, шаги, шум. Помнить: не выходить больше голым в туалет, а то боюсь ненароком спугнуть или, наоборот, не спугнуть страдающую бессонницей постоялицу. Не слушать больше по ночам при открытых настежь окнах и дверях бетховенскую Седьмую симфонию, как я делал, чтобы ее услышала так любившая эту вещь моя сестра, чья душа, я знаю, витает над садом. Не придется мне и быть одному за завтраком в кухне, хотя сам вкус кофе с молоком словно создан для свежести и голубизны утреннего одиночества.

Сегодняшний день был карикатурой на 1 августа. Немыслимая жара, бельгийцы с толстыми белыми ляжками, расположившиеся на пляже, огромное стадо автомашин, зарегистрированных под номером 75 или 92, заполонившее весь Вилле, клаксоны, дым, выхлопные газы вперемешку с запахом жареного картофеля.

Часам к двум дня перед розовым крыльцом «Винтерхауза» возникли пять силуэтов, и я тотчас же догадался, что это мои будущие постояльцы. Впереди с тяжеленными чемоданами шли двое мужчин. Высокий усатый брюнет и блондин-коротышка в светло-сером костюме без признаков растительности на лице.

Я вышел им навстречу, Венера с лаем сорвалась с места и последовала за мной. Блондин-коротышка — Паскаль Март — испугался. Поставив чемоданы на землю, он сделал несколько шагов назад, странная бледность проступила на его лице, на губах задрожала жалкая улыбка. Я заверил их, что Венера не кусается, и очкастая блондинка в смешной цветастой юбке и вышитой блузке обняла и поцеловала Венеру.

Ее зовут Одиль.

Придется поговорить с Венерой. Такая породистая собака не должна подставлять свою морду для поцелуев первой встречной блондинке в очках. В жизни нужно уметь держаться на определенном уровне. Особенно, если ты собака.

Я всем пожал руки, начав с дам и кончив Мишелем Грассом, долговязым брюнетом, который тут же принялся — ну просто в классически вульгарном стиле — жаловаться на перегруженность Западной автострады. Капли пота выступили у него на крыльях носа, потекли по усам. Глаза черные. Это муж Франсуазы, высокой брюнетки. Подумалось: он, наверно, торговец — уж больно машинально улыбается, как человек, привыкший быть приветливым со всеми подряд; да и взгляд выдает в нем критический склад ума, недоброжелательность, озлобленность. Взгляд этот — месть торговцев, безопасная для них самих, так как никто никогда не смотрит им в глаза.

Мишель Грасс тотчас же поведал мне, что он — владелец двух гаражей в Париже, добавив:

— Один из них в пригороде.

Кроме Венеры, никто и ухом не повел. Я учтиво улыбнулся, не вникая в его слова, затем побеседовал с остальными господами и дамами перед тем, как развести их по спальням, где они сейчас и отдыхают. Желаю им всей возможной мошкары, хоть ее и мало в Нормандии. Зато все перекрытия «Винтерхауза» страшно скрипят, почти все матрацы продавлены — все еще впереди, Корона, посмотрим что будет дальше.