Дом над Онего - [7]
Тосты, тосты, тосты… Ваян снимает со стены дошпулуур — инструмент тувинских шаманов (подарок Саши Леонова). Трогает струны. Тишина. Может, батюшка их смутил, а может, влажность виновата.
— Давайте за любовь! — кричит младший лейтенант Лева.
— Как ты думаешь, Мар, почему кроме Федоровича никто не пришел? — спрашивает отец Николай, макая долму в соус из аронии.
— Постеснялись, наверное.
— И всё-то они стесняются, — вмешался Ваян, — как мы приехали, они только этим и заняты.
— У нас как-то на Сдвижение мужики медведя убили, — отозвался молчавший до сих пор Федорович. — Пили на берегу — вон там, где у Мара баня. Смотрят — глазам не верят, косматый плывет вдоль берега. Они — в лодку. Раз-другой пальнули из ружья, а потом давай лупить чем попето — вилами, топором, пока не сдох.
— Ну, давайте за мишку!
— За медвежью шкуру премировали нас пожарной помпой.
Опять запели:
Баба Шура пускается в пляс с бабой Клавой, Виталий продолжает снимать, Саша строчит что-то в блокноте, младший лейтенант Лева сам себе наливает стопку, бормоча под нос, что, мол, пора — погода портится, Надежда Кузьминична с Леной частушки поют, Ваян спорит с Лешей, отец Николай макает очередную долму в соус из аронии. А я разглядываю на просвет рюмку, полную браги из морошки… Хотелось бы сохранить этот праздник в ее янтарном свете и донести до тебя, читатель.
26 октября
…Смотреть в лицо реальности проще, чем кажется.
Отец Антоний (Блум)
Время линьки белок и отлета лебедей. Мои тополя вычесывают из веток последние золотые листья на холодное небо в зеркале Онего.
Отец Антоний[21] сравнивает наше сознание с озером, в котором отражается как совершающееся в нашей душе, так и происходящее в нашем теле. С одной стороны, глядя на отражение неба в воде, мы видим далеко не весь небосклон, более того — не видим и само небо, поскольку не поднимаем голову. Мы созерцаем лишь тот фрагмент, который умещается в водном зеркальце. К тому же картина меняется при малейшем ветерке или брошенном в воду камешке.
Скоро зима. Лед скует воду, и зеркало Онего скроется под снегом.
9 ноября
Иконописцы прошлого, утверждал Клюев, работали с такой утонченностью (прозрачные цвета, воздушный рисунок…), что икона медленно проявлялась в процессе молитвы и созерцания. Сегодня ощущение иконы утрачено, полагал автор «Песен из Заонежья», в моде афиша, смердящая деньгами и адским пламенем.
Чем дольше я живу в доме на берегу Онего, тем больше убеждаюсь, что здешний пейзаж сродни старинным иконам. Чтобы ощутить это, нужны время, безмолвие и сосредоточенность.
26 ноября
Утро. Половина девятого. А за окном темнота — хоть глаз выколи — словно разлитые чернила. За моей спиной русская печь. Бушующий в ней огонь отражается в окне. Пламя освещает почерневшие бревна повала, выхватывает из мрака тени, играет на окладах икон. Agnihotra. Жертвоприношение огню! Вокруг тишина. Только ольховые дрова шипят в печи да шумит на столе ноутбук. Все остальное спит.
Затем мир за окном начинает медленно проявляться — словно фотография. Сперва светлеет по краям снег (как на негативе), а вода в Онего остается черной. Потом небо отделяется от воды, бледнеет пламя в оконном стекле. На фоне неба вырисовываются тополя — ветка за веткой — все четче, все реальней. Черная вода приобретает цвет сепии, вот уже можно пересчитать волны. Оттененная снегом, видна каждая заклепка на лежащей вверх дном лодке Жени Печугина, каждый венец его бани — тесанный «в обло». Огонь в окне блекнет, никнет… Сникает.
Наконец солнце вваливается в избу и, здороваясь, словно бы невольно трогает лучом дошпулуур, аж струна стонет (другой луч освещает «Зимний лес» Стройка[22]), разливается по столу медово-золотым светом, покрывает густым слоем стены и потолки, скамьи и лавки, сундук, буфет и кадку, стекает на пол и проникает в каждую щель. В конце концов добирается до печи, обливая ее позолотой.
В печи, мерцая жаром, догорают последние угли.
27 ноября
«Печь[23] нам мать родная», — гласит русская пословица. Русская печь — поистине символ бабы. Это наглядно показывают повивальные обряды. Если женщина рожала в избе, открывали печное устье, отворяя этим магическим жестом родовые пути. Из выпавших углей делали отвар, которым поили роженицу — чтобы плод вышел из нее так же легко.
Иногда — если нигде поблизости не было бани — женщина рожала в печи. Тогда младенец появлялся на свет словно бы из двойного чрева: женского лона и печного брюха.
Кстати, когда я гляжу в мрачное устье русской печи, где стихия огня соединяется со стихией земли — пламя лижет глину, — мне кажется, будто я заглядываю в бездну древнейшей истории, а заодно и вглубь самого себя. Ведь еще Гераклит утверждал, что начало миру положил огонь, а из глины, согласно Библии, был сотворен первый человек. Временами там… на задней стене… мерещится мне сквозь пламя тень… Тень человека, сидящего в пещере у огня.
В старину русские печи «били» из глины, сырые кирпичи стеши использовать позднее. Обычно хозяин сам изготовлял опечье (деревянный сруб на три-четыре венца) и под (тесаные доски с толстым слоем глины). На «печебитье» приглашали местных парней с девками. Молодежь привозила с собой глину — не меньше десяти возов. Месили ее здесь же, в избе, распевая ритмичные песни, уминали босыми ногами глиняное тесто в дощатую форму. Сопение, чавканье глины, визги, шутки, смех… Иногда в глину добавляли выкопанные на пашне камни — они лучше разогревались и дольше хранили тепло. После работы хозяин ставил молодежи «печную» водку и начиналось гулянье. «Печебитье» занимало несколько часов. Гуляли до утра. А хорошо сбитая печь служила нескольким поколениям.
Объектом многолетнего внимания польского писателя Мариуша Вилька является русский Север. Вильк обживает пространство словом, и разрозненные, казалось бы, страницы его прозы — записи «по горячим следам», исторические и культурологические экскурсы, интервью и эссе образуют единое течение познающего чувства и переживающей мысли.Север для Вилька — «территория проникновения»: здесь возникают время и уединение, необходимые для того, чтобы нырнуть вглубь — «под мерцающую поверхность сиюминутных событий», увидеть красоту и связанность всех со всеми.Преодолению барьера чужести посвящена новая книга писателя.
Очередной том «Северного дневника» Мариуша Вилька — писателя и путешественника, почти двадцать лет живущего на русском Севере, — открывает новую страницу его творчества. Книгу составляют три сюжета: рассказ о Петрозаводске; путешествие по Лабрадору вслед за другим писателем-бродягой Кеннетом Уайтом и, наконец, продолжение повествования о жизни в доме над Онего в заброшенной деревне Конда Бережная.Новую тропу осмысляют одновременно Вильк-писатель и Вильк-отец: появление на свет дочери побудило его кардинально пересмотреть свои жизненные установки.
В поисках истины и смысла собственной жизни Мариуш Вильк не один год прожил на Соловках, итогом чего и стала книга «Волчий блокнот» — подробнейший рассказ о Соловецком архипелаге и одновременно о России, стране, ставшей для поляков мифологизированной «империей зла». Заметки «по горячим следам» переплетаются в повествовании с историческими и культурологическими экскурсами и размышлениями. Живыми, глубоко пережитыми впечатлениями обрастают уже сложившиеся и имеющие богатую традицию стереотипы восприятия поляками России.
Объектом многолетнего внимания польского писателя Мариуша Вилька является русский Север. Вильк обживает пространство словом, и разрозненные, казалось бы, страницы его прозы — замечания «по горячим следам», исторические и культурологические экскурсы, рефлексии и комментарии, интервью, письма и эссе — свободно и в то же время внутренне связанно образуют единое течение познающего чувства и переживающей мысли.
Ашот Аршакян способен почти неуловимым движением сюжета нарушить привычные размерности окружающего: ты еще долго полагаешь, будто движешься в русле текста, занятого проблемами реального мира, как вдруг выясняется, что тебя давным-давно поместили в какое-то загадочное «Зазеркалье» и все, что ты видишь вокруг, это лишь отблески разлетевшейся на мелкие осколки Вселенной.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Ночной маршрут».Книга, которую немецкая критика восхищенно назвала «развлекательной прозой для эстетов и интеллектуалов».Сборник изящных, озорных рассказов-«ужастиков», в которых классическая схема «ночных кошмаров, обращающихся в явь» сплошь и рядом доводится до логического абсурда, выворачивается наизнанку и приправляется изрядной долей чисто польской иронии…
Молодой резервист-аспирант Гранж направляется к месту службы в «крепость», укрепленный блокгауз, назначение которого — задержать, если потребуется, прорвавшиеся на запад танки противника. Гарнизон «крепости» немногочислен: двое солдат и капрал, вчерашние крестьяне. Форт расположен на холме в лесу, вдалеке от населенных пунктов; где-то внизу — одинокие фермы, деревня, еще дальше — небольшой городок у железной дороги. Непосредственный начальник Гранжа капитан Варен, со своей канцелярией находится в нескольких километрах от блокгауза.Зима сменяет осень, ранняя весна — не очень холодную зиму.
Жюльен Грак (р. 1910) — современный французский писатель, широко известный у себя на родине. Критика времен застоя закрыла ему путь к советскому читателю. Сейчас этот путь открыт. В сборник вошли два лучших его романа — «Побережье Сирта» (1951, Гонкуровская премия) и «Балкон в лесу» (1958).Феномен Грака возник на стыке двух литературных течений 50-х годов: экспериментальной прозы, во многом наследующей традиции сюрреализма, и бальзаковской традиции. В его романах — новизна эксперимента и идущий от классики добротный психологический анализ.
Вниманию читателей предлагается сборник произведений известного русского писателя Юрия Нагибина.