Дом на улице Овражной - [30]

От всех этих мыслей стало мне совсем невесело, и домой я пришел хмурый, молча поужинал и лег спать.

Глава двенадцатая

Видно, Лешка, бегая все время в расстегнутом пальто, успел здорово закалиться. Он не кашлял и не чихал. А вот я, хоть и застегивался на все пуговицы, заболел. Я лежал дома, глотал какие-то таблетки, запивал их нарзаном, отчего они противно шипели во рту, слушал радио, читал книжки и пробовал даже от скуки рисовать. Но хорошие картинки у меня получались, только когда я срисовывал их через копирку. А без копирки линии на бумаге выходили какие-то волосатые и кривые.

Пока я болел, ко мне два раза забегал Лешка. В четверг он примчался, запыхавшись, и сказал, что завтра, в пятницу, навестить меня придет целая делегация от нашего класса.

— Это я придумал, — не удержался, чтобы не похвастать, Лешка. — Цени, какой я тебе друг!

— А Женька Вострецов? — вырвалось у меня почти против воли.

— Что Вострецов?

— Ну, он тоже придет? — смутившись и покраснев, пробормотал я.

— A-а! Нет, не придет. Ему Веселовский сказал, чтоб он со всеми пошел, а он только головой замотал. Веселовский говорит тогда: я, говорит, давно уже за вами с Кулагиным наблюдаю. Вы, говорит, почему поругались? А Вострецов вдруг ка-ак разозлится. Это, говорит, не твое дело. А Костя ему: как это не мое? А чье же? Я, говорит, председатель совета отряда. Если два пионера ссорятся, то их надо помирить… А Вострецов знаешь что сказал? Мало ли, говорит, что ты председатель. С кем хочу, с тем и ругаюсь. И к Кулагину идти ты меня не заставишь… А в самом деле, Сережка, почему вы поругались? Такие друзья были и вдруг…

Он тарахтел как заведенный. Я напряженно слушал его, но на вопрос не ответил. Только сказал неохотно:

— Так, поссорились, и все. — И добавил, отвернувшись: — Из-за дела поссорились.

— А-а… — опять протянул Лешка и снова спросил с любопытством — А из-за какого дела?

— Так, из-за одного.

— Не хочешь говорить, — обиженно надулся Веревкин. — А еще называется лучший друг.

— Мало ли что лучший! — пожав плечами, сказал я. — Просто неважно из-за чего, вот и все.

«И совсем ты мне не лучший друг, — раздумывал я, когда Лешка, потрещав еще немного, убежал. — Вот Женька, тот действительно был другом. Он бы не приставал зря с расспросами, если видел, что человеку неприятно рассказывать о своей беде».

И вспомнил я, как однажды в пионерском лагере отчитала меня старшая вожатая Дора Борисовна за то, что в походе я нечаянно отстал от своего отряда, заблудился в лесу и вместо лагеря, усталый, напуганный и голодный, только к вечеру забрел в соседнюю деревню. Она кричала, что я заставляю волноваться и переживать весь педагогический персонал, что меня вообще давно пора выписать из лагеря и отправить домой… А Женька не стал ругаться. И только ему одному я поведал, как искал отряд, как звал ребят, чуть не сорвав голос, как плутал среди деревьев, раздирая в кровь ноги и руки. Женька тогда сказал, что мне надо развивать наблюдательность. Ведь когда мы утром вышли из лагеря, было солнышко, и светило оно нам прямо в глаза. Значит, мы шли на восток. Правда, к полдню на небо набежали тучи. Но ведь и без солнца можно узнать, где восток, где север, а где запад. Например, у сосен ветки гуще на южной стороне ствола, а на камнях, что попадаются у лесных опушек, с того бока, который обращен к северу, часто растет мох-лишайник… Женька, оказалось, знал множество примет, по которым можно определить стороны горизонта. И уж, конечно, он понимал лучше нашей Доры Борисовны, что упреками и всякими обидными словами делу не поможешь.

Вспомнил я и о том, как в школе один раз сломал фикус, который стоял в биологическом кабинете. Меня после этого водили к заведующей учебной частью Марии Тимофеевне, грозили сообщить родителям и в конце концов предложили дать выговор на совете отряда. Вот тогда-то и вступился за меня Женька. Он видел, что я не нарочно сломал этот проклятый фикус, а меня на него толкнул Гешка Гаврилов. И я знал, что Женька заступается за меня не потому, что он лучший мой друг, а оттого, что я страдаю не по справедливости. И знал я также, что если бы я оказался на самом деле виноват, то он первый поднял бы руку и проголосовал за выговор.

Много еще можно было вспомнить разных историй. И я вспоминал их, вспоминал, пока не заболела голова.

Отец вернулся с работы веселый, поздоровался, спросил, как я себя чувствую, и высыпал мне на одеяло кучу оранжевых мандаринов. Он сказал, что на заводе у них, наконец-то, утвердили проект узкоколейки, за которую инженеры боролись с самой весны. Отец был доволен, шутил, смеялся, крепко потирал руки, словно они у него закоченели. А я слушал его и все гадал, придет завтра Женька или нет. Мне почему-то казалось, что он передумает и завтра зайдет вместе с ребятами меня навестить.

Лешка не соврал. Делегация действительно заявилась ко мне часа в четыре. Пришли Костя Веселовский и Тамара Гусева, председатель нашей санитарной комиссии чистюля Мишка Маслов, занозистая и шумная Вера Свечкина, Олежка Островков, Борис Кобылин. Прибежал и Лешка со своим фотоаппаратом.

— Надо запечатлеть трогательную сцену у постели тяжело больного, — сообщил он. Потом деловито огляделся и сказал, что нужно будет сделать небольшую перестановочку: кровать отодвинуть подальше от стены. Он вытащил из кармана какую-то удивительную лампу — продолговатую, с медной шапочкой на цоколе. — Придется ввернуть, — проговорил он. — При естественном освещении снимать — ничего не получится. Добавим пятьсот ватт для яркости…