Дом на улице Овражной - [28]

— Еду в зверинец, снимать, — деловито сообщил он. — Хочешь со мной?

— Леша, а Леш! — взмолился я. — Ты подожди немножко, а? Я только куплю масло, отнесу домой и куда хочешь с тобой поеду.

— Ладно, — снисходительно согласился Веревкин. — Только смотри не задерживайся, а то для съемок погоду упустим.

Куда там задерживаться! Если бы в магазине была громадная очередь, я бы и то, наверно, изловчился как-нибудь, чтобы пролезть поскорее. Но у прилавка покупателей не было, и минут через пятнадцать мы с Лешкой уже бежали к остановке автобуса.

— А ты чего, Лешка, свой аппарат под пальто носишь? — полюбопытствовал я. — Можно ведь сверху. А то простудишься еще на морозе, все время расстегнутый.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Веревкин. — Настоящие фоторепортеры никогда на пальто аппаратуру не носят. Я видел одного, из Москвы приезжал к отцу на фабрику. У него, думаешь, один аппарат? Целых три! И еще какая-то коробка. И все это под пальто.

— Может, тебе просто какой-нибудь глупый репортер попался, — с сомнением проговорил я.

— Сам ты глупый. В Москве дураков не бывает.

— По-моему, дураки всюду есть, — подумав, решил я.

— Это по тебе видно, — засмеялся Веревкин.

…Зверинец у нас в городе небольшой. То есть парк сам по себе не маленький, но зверей там немного. Конечно, слона, как в Московском зоопарке, нет, и носорога тоже, и бегемота. Но олени, лось, тигр с тигрицей, волки, рысь, два медведя — белый и бурый — есть. Ну, барсуки там, зайцы разные, ежи, черепахи и прочая всякая мелочь — это не в счет. Этого и в любом живом уголке можно насмотреться. Летом в нашем зверинце всегда бывает много народу. А зимой почти никого. Да летом и снимать, конечно, интереснее. Но не ждать же тепла и солнышка, если надо сфотографировать медведя или оленя!

В заснеженном парке, где среди деревьев стояли клетки, посетителей было мало. Пустынные дорожки и свесившиеся над ними белые, мохнатые от инея ветки, замерзший пруд, где в летние дни плавали жадные до хлебных корок утки и гуси, — все это выглядело тоскливо и неуютно.

— Давай, Сережка, я для начала сфотографирую тебя на фоне оленя, — важно сказал Лешка, расстегивая футляр. — Встань вон туда.

Я послушно подошел к клетке, где, высоко подняв красивую голову, стоял и грустно смотрел на меня северный олень в темно-серой теплой шубе с косматым воротником на шее.

— Сейчас установим выдержку, — говорил Веревкин, вытаскивая картонку с цифрами и надписями. — Так… Портрет на воздухе. Месяц январь. Небо облачное… Чувствительность — сто восемьдесят. Получается при полной диафрагме… одна двадцать пятая секунды.

Он высчитывал, морща белесые брови, что-то крутил на своей картонке и на аппарате, а я стоял и терпеливо ждал. Олень тоже ждал, задумчиво пожевывая мягкими губами, пофыркивая и нюхая снег.

— Готово! — сказал Лешка. — Теперь замри.

Я замер, стараясь не дышать, выпучив глаза. Веревкин приставил аппарат к глазу и велел мне отойти немного в сторону, потому что олень, оказывается, в кадр не попал. Потом он вспомнил, что не проверил какую-то глубину резкости, и снова стал что-то крутить. Наконец у него все сошлось, и он крикнул:

— Снимаю!

Затем он сфотографировал отдельно оленя и отдельно меня, причем сказал, чтобы я не пялил глаза, как верблюд, а стоял, как нормальный человек. После этого мы пошли дальше. Возле каждой клетки повторялась та же история. Лешка снимал сперва меня на фоне какого-нибудь животного, потом зверя отдельно и меня отдельно. Так и шло: я вместе с медведем, медведь сам по себе и я без медведя; я вдвоем с волком, волк без меня и я без волка…

— Вот если бы можно было тебя в клетку к тигру посадить, — мечтательно вздохнул Веревкин. — Был бы мировой кадр. Хоть прямо в стенгазету.

— Конечно, — поежившись, сказал я. — А сверху надпись: «Шестой класс „А“ с прискорбием извещает о безвременной кончине ученика Кулагина Сергея…» И вокруг черная каемка.

— Ты ничего не понимаешь, — почему-то рассердился Лешка. — Бывают комбинированные съемки. Можно снять так, будто ты вообще взорвался. Или с крыши упал… Я еще буду такими съемками заниматься.

С этого воскресенья стали мы с Лешкой Веревкиным друзьями не друзьями, а так, приятелями. Конечно, с Женькой Веревкина сравнивать было нельзя. Женька никогда ничем не хвастал, а Лешка, признаться, был порядочный хвастун. Женьку я уважал за честность и прямоту, а Веревкин любил приврать. Но зато у Женьки не было фотоаппарата, а у Лешки он был. Правда, в среду утром, встретив меня у школы, Лешка признался с огорчением, что из его снимков в зверинце ничего не вышло, потому что пленка оказалась засвеченная. Но тут же уверил меня, что в следующий раз непременно все получится. Он пообещал даже, что мы будем фотографировать вместе и он обязательно меня научит и даст самому поснимать.

Мы часто стали встречаться с Веревкиным. Он заходил ко мне домой, а я к нему. Моей матери он очень понравился. И правда, Лешка разговаривал со всеми очень вежливо; если к нему обращался кто-нибудь из старших, то обязательно вставал. Он как-то сказал мне, что его мать специально занимается с ним правилами хорошего тона. Я впервые узнал от него, что когда приходишь в гости, то нельзя, например, зевать; чихать можно только в носовой платок; не надо первым совать руку, когда здороваешься со старшими; за столом нужно сидеть прямо, не класть на стол локти, не наклоняться низко над тарелкой, жевать надо либо на правой, либо на левой стороне, а не набивать полный рот, как обезьяна. Все эти правила Лешка заучил очень здорово. Но как-то, когда мы ехали в автобусе и на одной остановке в дверь влезла старушка, Лешка нарочно отвернулся и сделал вид, будто ее не замечает, и место ей уступила какая-то девушка. Может быть, впрочем, в его правилах есть только про чихание и про то, как жевать. А о том, что старшим надо уступать в автобусе место, Лешка нечаянно не выучил. Женька-то уж, наверно, не отвернулся бы, хоть, я уверен, правил не знает.