Дом на улице Овражной - [10]
— Заходите, заходите, голубчики вы мои! Смотрите-ка, и воскресенья не пожалели! Ну, молодцы, молодцы…
Никак не ожидали мы такого приема. А старушка, стаскивая с нас шапки и помогая раздеться, приговаривала радостно и удивленно:
— А ведь не ошибся Иван-то Николаевич. Сказал, что вы зайдете. И правда зашли. Золотые вы мои…
Я не верил своим ушам. Неужели Иван Николаевич успел уже побывать здесь и предупредить старушку о нашем особом задании? А она, подталкивая нас вперед по узкому коридорчику, заставленному какими-то сундуками и ящиками, все говорила не переставая:
— Сюда сперва заходите. Только приехали, так у меня тут не убрано. Иван Николаевич, как собрался уезжать в колхоз, говорит мне: «Придут, — говорит, — тетя Ксения, ребята, помогут вам прибраться». Уж так он вас хвалил, так хвалил!..
В комнате, куда она нас втолкнула, был такой беспорядок, будто час назад здесь произошло землетрясение. Стулья в углу сбиты в кучу, на полу мусор, какие-то бумажки, обрывки газет, веревки, тряпки. С потолка на шнуре свисал электрический патрон без лампочки. Кожаный диван, похожий на толстого неповоротливого бегемота, расположился посреди комнаты. Валики его были прислонены к стене.
Ошарашенные, стояли мы с Женькой в дверях и смотрели на этот разгром. Я не успел спросить, почему Иван Николаевич вдруг уехал в какой-то колхоз и отчего уверил эту разговорчивую старушку, будто мы ей непременно поможем прибрать в квартире. Она немедленно нагрузила нас разными делами: Женьке сунула в руки веник, а мне велела повесить на окна занавески.
— Еще печку надо затопить! — вспомнила она. — Лучинки-то я утром нащипала, а дрова из сарая мне трудненько таскать. Ведь восьмой десяток пошел. Для Ивана-то Николаевича я тетя Ксения, а для вас — бабушка… Батюшки! — спохватилась вдруг она. — А плитка-то! Утром сегодня ка-ак пыхнет!.. Чуть сердце не зашлось со страху. Да вы небось понимаете в электричестве-то!.. Ну-ка, иди вот ты, рыженький… — Старушка отобрала у Женьки веник. — Погляди, что с плиткой.
Женька ушел со старушкой на кухню. Взобравшись на стул и нанизывая на круглую толстую палку деревянные кольца, к которым была прикреплена тюлевая занавеска, я видел сквозь открытую дверь, как он возился с плиткой, подпрыгивая, когда его ударяло током. Старушка, глядя на его работу, всякий раз при этом отскакивала в сторону, охала и хваталась за щеки.
Повесив занавеску, я взял веник и стал сметать в кучу мусор на полу. Женька успел за это время починить плитку, и бабушка Ксения отправила его в сарай за дровами.
Я уже придвинул к стене диван и расставил стулья, когда Женька грохнул в коридоре охапкой поленьев.
— Что, печку теперь растопить? — услыхал я его голос.
— Растопи, миленький! — отозвалась старушка. — Лучинки вон там, во вьюшке сохнут.
В коридоре что-то разбилось с громким звоном.
— Ох, господи! — запричитала бабушка Ксения. — Чашку разбила. Ванечкину любимую… Ну, ничего, к счастью это… — Она появилась в дверях и спросила меня: — Тебя как звать?
— Сережа.
— Сереженька. Вот и хорошо. Сереженька. Поди-ка, милок, помоги мне посуду в буфет поставить. Да что ж это ты, голубчик! Сперва занавеску повесил, а потом метешь!
— Вы так велели. Сами сказали: Женьке подмести, а мне — занавески.
— Так ведь я думала — раньше подметете. Снимай-ка, снимай. Теперь их вытряхивать надо.
Снова пришлось мне лезть на стул. Потом вместе с беспокойной старушкой мы пошли вытрясти занавески. В коридоре Женька кашлял от дыма, растапливая печь. На полу возле открытого сундучка валялись черепки разбитой чашки. В сундуке, переложенные стружками, лежали чашки, блюдца, тарелки — большие и маленькие, пузатый белый чайник, какие-то сахарницы и молочники.
Я опять взгромоздился на стул и стал вешать занавески на окна. Женька, наконец-то растопив печку, принялся таскать из коридора посуду и расставлять ее в буфете, а бабушка стала готовить на кухне обед.
Так незаметно мы провозились часов до двух.
— Ну вот, — сказала бабушка Ксения, оглядываясь, — ну, вот и хорошо. Теперь и пообедать можно.
Есть мне хотелось страшно, так, будто бы я не ел уже целую неделю. У меня просто дыхание сперло, когда Женька стал отказываться от обеда. Хорошо, что старушка замахала на него обеими руками.
— И думать не смейте! Сейчас же руки мыть и за стол. У меня уж давно все готово.
Вскоре мы сидели за столом, накрытым чистой скатертью, перед чистыми тарелками, перед красивой, в цветочках, хлебницей, где аккуратными ломтями лежал пахучий хлеб, и от усталости, от голода и от неожиданности всего, что с нами случилось, не могли даже разговаривать.
— Ну и борщ вышел! — объявила довольная старушка, ставя на стол дымящуюся кастрюлю.
Борщ и правда оказался такой вкусный, что я мигом очистил целую тарелку. Да и Женька уписывал его за обе щеки. Мы едва успевали отвечать на расспросы старушки, которая совсем некстати интересовалась, кажется, всем на свете: как мы учимся, какие у нас уроки, хорошие ли учителя и не деремся ли мы в школе. Мы отвечали с набитыми ртами, так что у нас выходило «нифефо» вместо «ничего» и «форофо» вместо «хорошо».
После борща бабушка Ксения принесла сковороду с котлетами и кастрюлю с макаронами.
