Дом на улице Гоголя - [54]

Но более всего Владимира потрясло зрелище, представшее ему в самом центре нынешней столицы — безногий инвалид на тележке. Он отталкивался от тротуара деревянными брусками, зажатыми в серых от пыли руках, а на засаленном пиджаке — орденские колодки. Спустя сорок лет после окончания войны, в которой страна вышла победительницей, она не изыскала возможности изготовить своему герою протезы или заменить его самодельную деревянную платформу на инвалидную коляску! Люди, как ни в чём ни бывало, проходили мимо, чуть ли не брезгливо огибали инвалида, живущего где-то на уровне их колен.

Нет средств, скажете? В стране, отстаивающей приоритет в Космосе, строящей подземные дворцы на станциях метро — и нет средств для её потерявшего ноги защитника?

Мой сын был озадачен тем, что Наталья никак не прокомментировала появление искалеченного воина в столь унизительном состоянии. Она постаралась как можно скорее миновать место, на которое выпала эта страшная встреча. Ей не было стыдно за свою страну. Чем дальше отодвигался Загряжск и связанные с ним тёплые воспоминания, тем сильнее Владимира угнетала мысль, что Натали, выросшая в погубленной России, в каком-то смысле несёт в себе отпечаток разрухи в головах и клозетах, как выразился по этому поводу замечательный русский писатель, оставшийся, кстати сказать, на тех берегах».

Иван Антонович невесело усмехнулся, когда до него дошёл смысл, отчего абзац, в котором говорилось про обручение, соседствовал в письме с рассуждениями о погубленной России и её разрушенных клозетах. «Батурлин хотел, чтобы священнодействие очистило мою девочку от советской скверны, — предположил дед. — Или хлеще того: передоверял судьбу провидению. Вероятно, он был готов к тому, что невеста, привезённая из страны хамов, в любой момент может обнаружить своё второе дно. Недолго пришлось ему дожидаться. И то верно: что ищешь, то и находишь».

Эх, ответил бы я вам, господин Батурлин-старший, кабы только вам читать, размышлял Иван Антонович. Получается, из того, что я поведал вашему сыну: о своём сыне, погибшем в первом бою, погибшем, как бессмысленно гибли все эти необстрелянные мальчики, которых выгружали из эшелонов и бросали под шквальный пулемётный огонь, не затрудняясь артподготовкой, заботясь о пушечном мясе меньше чем о пушках. Зачем же я рассказывал ему о маленькой девочке, так и не получившей имени, умершей страшной зимой тридцать третьего года в первые дни своего появления на свет — о нашей дочке, которую Оля родила в казахстанской ссылке, в глуши, где на сто вёрст окрест не было врача, где она сама едва не умерла от голода. А я ведь открылся вашему сыну, Николай Сергеевич, говоря о самом тягостном, о том, что, не желая подвергать опасности детей — юную Маняшу, тринадцатилетнего Николеньку и совсем ещё малышку Лизоньку, которых в случае моего ареста ждала страшная участь детей врагов народа, я не сразу поехал к умирающей жене. Сначала я увёз детей подальше от столиц, пристроил к надёжным людям, и только потом насмелился поехать в казахские степи. Ещё бы день-два, и не успел бы, не спас Оленьку. Вы полагаете, Николай Сергеевич, что после всего того, что нам довелось пережить, можно сохранить яростный блеск глаз при виде несправедливостей, творящихся на каждом шагу?

Наташе только исполнилось восемь лет, тогда сочинская бабушка Зоя привезла её погостить у меня в Загряжске. И вот пришлось им как-то переходить через железнодорожные пути по виадуку. На каждой ступени моста сидели искалеченные, безрукие, безногие, спившиеся, потерявшие связь с реальностью бывшие солдаты-победители — они просили милостыню. Наташа пришла домой бледная, она дрожала всем телом и никак не могла понять, кто эти люди, и почему о них никто не заботится. Ведь шёл уже пятьдесят седьмой год, девочка росла без войны, война для неё осталась где-то очень далеко. Думаете, просто было объяснить ей, что в мире много несправедливости, но справедливость в нём всё-таки есть, что жестокости, да, много, но есть и доброта.

С какой стати, спрашивается, мы должны испытывать стыд перед иностранцами за то, что наша власть не дорожит нами? И на каком основании вы ждёте наших оправданий? В чём мы должны оправдываться перед вами, не сумевшими исполнить свой долг? В том, что имеем наглость жить в своей стране?

Из всего этого пыла в ответное письмо Иван Антонович поместил лишь вступительную часть: «Выходит, я напрасно рассказывал о себе и о своей семье Вашему сыну. Он ничего о нас не понял». Иван Антонович писал далее: «Ваш сын, уважаемый Николай Сергеевич, отметил лишь внешние вещи, царапнувшие его взыскательный вкус. Его взгляд оказался взглядом гостя, не проникшим до жизненной сердцевины. Отчёт Вашего сына о поездке в Москву ещё раз подтверждает сентенцию, что каждый из нас вовне видит лишь отражения собственного мира. Эпизод с инвалидом на тележке моя внучка описала так: «Мы с Владимиром Николаевичем одновременно посмотрели друг на друга, и стало ясно, что мы подумали сейчас об одном и том же».

Мало, видно, меня била жизнь, если ей не удалось до конца выбить мой старорежимный идеализм. При этом Наташином рассказе я подумал о тайне соприкосновения умов. Точно также чуть раньше я позволил себе быть сентиментальным, когда Наташа рассказывала про концерт, в котором она в обществе Вашего сына слушала Рахманинова. Тогда она ощутила, что в музыке растворилась кора, запирающая её одиночество, и ей показалось, что Владимир Николаевич тут же почувствовал это. Видите, Николай Сергеевич, как все мы ошибаемся, когда переносим свои мысли и чувства на других людей? Открытой была только Наталья, а Вашему сыну довериться внутреннему слуху, по-видимому, помешали предубеждение и высокомерие. С чем мы его и оставляем».