Дом на семи ветрах - [9]

Гелиотроп Ронмейер попыталась было затронуть эту тему, рассматривая инцидент как своего рода предзнаменование, но мне быстро удалось перевести разговор на другое.

Как ни странно, но до самого конца путешествия купе оставалось в нашем с Гелиотроп распоряжении.

Вскоре мы подружились. Я рассказала ей о Брейсвелле и унаследованном особняке, а она мне о своих призовых розах и саде, которым вместе со своей престарелой матерью очень гордились. Ее мать постоянно завоевывала призы на местной выставке цветов.

Иногда мы надолго замолкали, и я задумывалась о Доме на семи ветрах, о котором часто мечтала в детстве. Мой отец, Лоуренс Блейк, как и его брат Александер, родился и вырос в этом особняке, расположенном на самом краю скалистого обрыва. Бабушка часто называла его весьма романтично — Гнездом Ворона, — но дед, здравомыслящий сельский сквайр, предпочитал более точное название: Дом на семи ветрах.

Несколько раз мои мысли обращались к напористому мистеру Фарнсворту Ипсли. Время от времени я поднимала глаза на полку, где лежала его сумка. Неужели актер действительно сошел с поезда, забыв свои вещи? Мне с трудом удалось удержаться от искушения пройтись по поезду, чтобы выяснить, здесь ли он, и напомнить ему о сумке.

Но вряд ли это было разумно. Когда стало ясно, что Фарнсворт скорее всего не вернется, воспоминания о его мужском самомнении начали забавлять меня. Проведя почти всю свою сознательную жизнь в различных школах для девочек, я очень редко имела дело с мужчинами. Даже мои контакты с отцом были весьма ограниченными. В моем воображении он представлялся прекрасным человеком, что, возможно, так и было, но он никогда не был для меня отцом в том смысле, каким был отец Робертины Кавано для нее.

Мистер Кавано был человеком веселым — хотя, может быть, несколько грубоватым — и все время смеялся. Он настоял на том, чтобы Робертину поместили в частную школу только потому, что там она могла получить лучшее образование, чем в государственной.

В моем же случае образование, как мне казалось, отнюдь не являлось первопричиной для того, чтобы поместить меня в частную школу. Иногда я подозревала, что просто-напросто не нужна своим родителям. В детстве я была уверена в том, что меня отдали в пансион из-за моего уродства, и до смерти боялась никогда больше не увидеть родителей.

Мысли о Робертине заставили меня улыбнуться. Может быть, она не совсем вписывалась в рамки обыкновенности, но и я тоже. По крайней мере, Робертина этого не скрывала. Несмотря на всю внешнюю эксцентричность, у нее был весьма здравый взгляд на жизнь. Уже в четырнадцать лет она начала собирать фотографии молодых людей, а ее родители следили за тем, чтобы их дочь посещала танцевальные залы и другие места встреч молодежи с приличной репутацией. В некотором смысле она росла вместе с мальчиками, по крайней мере по уик-эндам.

Я же жила словно через посредство подруги, ее умом и опытом: первым свиданием Робертины, первым танцем, первым поцелуем — словом, всеми этими чудесными вещами, которые, в отличие от меня, обычные девушки постигают опытным путем.

Мои уик-энды обычно проходили за чтением. Робертина часто тайком приносила с собой сентиментальные романы, и я жадно поглощала их, живя в выдуманном, нереальном мире. Потом, в какой-то период, у меня появилось ощущение, что я уже слишком взрослая для первого свидания. Может быть, это странно, но люди, живущие в изоляции, склонны к подобным дурацким суждениям.

Если говорить честно, то мои отказы проводить уик-энды в семье Кавано были обусловлены именно страхом перед возможностью оказаться в реальном, не в выдуманном мире. Знаю, это звучит глупо, но ничего не поделаешь.

Какую же легкую мишень с моим жалким книжным опытом я представляла собой сейчас, во время первого столкновения с реальной действительностью!

Мне стало не по себе, и, должно быть, это было заметно, поскольку Гелиотроп прямо спросила меня, не боюсь ли я чего-либо, и предложила мне свой газовый баллончик. Я искренне поблагодарила ее и отказалась. Впоследствии мне пришлось часто жалеть об этом.

Вновь и вновь мои мысли возвращались к Фарнсворту Ипсли, наверное просто потому, что он был довольно красивым молодым человеком и, несомненно, обладал качествами, привлекающими женщин. Но потом я вспомнила, с каким выражением он спросил меня: «Так вы Вера Блейк?»

Может быть, Фарнсворт действительно знал мое имя и мог сказать мне что-то важное? Но чем больше я об этом думала, тем менее вероятным казалось мне подобное предположение. И все же при упоминании моего полного имени он, без сомнения, изменил свое поведение, стал более серьезным.

Мысли об актере вызвали у меня улыбку, Гелиотроп даже спросила, о чем таком веселом я думаю. Не помню, что именно я ей ответила.

Но если мысли о Фарнсворте Ипсли вызывали у меня улыбку, воспоминание об Алане Тоби Айнсворте тревожило меня; в нем было что-то смутно знакомое. Общение с ним оставило неприятное впечатление, и это беспокоило меня, несмотря на то что он идеально соответствовал образу безупречного джентльмена, которого вполне одобрила бы даже сама мисс Сандерс.