Дом на Розенштрассе - [10]

Ночи в Майренбурге и спокойные и таинственные одновременно; такими бывают идеальные любовницы. Тени, кажется, не скрывают никакой опасности, а огни не освещают ничего уродливого. Виды, которые могли бы привести в отчаяние, остаются скрытыми. Город безмятежен. Майренбург — интеллигентный город, он всегда готов воспринять все то новое, что появляется вокруг. Уверенный в себе, он сам себе хозяин. В его стенах скрываются тайные агенты трех империй, наблюдая друг за другом, замышляя заговоры, и он терпеливо позволяет им это делать. Политические ссыльные произносят речи, публикуют свои газетки, и пока ничто не угрожает его собственному покою, он не препятствуют этому. В кафе «Славия», покрашенном белой и коричневой краской заведении, расположенном на пересечении улицы Каналштрассе с переулком Каспергассе, молодые националисты принимают гостя. Это некий Раканаспиа, неизвестно откуда родом, друг Кропоткина и Бакунина.

Многие считают, что он вращается в аристократических кругах. В этот вечер он яростно клеймит позором привилегии, национализм и обсуждает с молодыми людьми высоконравственные черты и достоинства интернационализма, взаимопомощи и независимости. В это время в том же кафе, чуть поодаль, два наемных шпиона из Австро-Венгрии и России тайком записывают его речи — составляют отчеты о таких агитаторах. На Раканаспиа надето пальто с теплым воротником и меховая шапка; одной рукой он сжимает серебряный набалдашник трости. Другой подносит к губам стакан бренди. Он говорит невероятно косноязычно, у него странный голос, но это не врожденные дефекты: этому он обязан пуле, которая во время дуэли пробила ему небо. Его эспаньолка скрывает частично шрам, изуродовавший левую щеку. Пальцы его, зубы и усы пожелтели от папирос, которые он курит одну за другой. Папиросы ему набивает специально по заказу один русский старик, который работает на фирме «Бритиш табакко компани», что расположена на улице Каналштрассе, 11. У Раканаспиа изможденное узкое лицо с резкими чертами. Большие круглые очки скрывают пронизывающий беспокойный взгляд. Его худое и нервное лицо ужасно бледное, с налетом фанатизма — следствие возможного пребывания в Сибири. Однако, когда он улыбается, оно приобретает добродушное выражение и становится даже симпатичным. Он говорит бегло на нескольких языках и хорошо разбирается в европейской литературе. Выполняя роль посредника между эмигрантами и властями Вельденштайна, он приобрел почти официальный статус. Ему удается устроить дела двух партий, которые доверяют ему. Он помогает избежать высылки чешских и русских наиболее непримиримых ссыльных, несмотря на постоянное давление, оказываемое на правительство. Австрия, в частности, всегда готова воспользоваться любым предлогом, чтобы объявить Вельденштайну войну, но она не рискнет ввязаться в конфликт с Россией, Германией или сразу с обеими странами. Вельденштайн расположен так, что уравновешивает влияния этих разных держав, подобно тому, как маленькая планета может удерживаться в орбите более крупных небесных тел благодаря противоположным гравитационным силам. Считают, что в общих интересах разумнее всего никогда не нарушать этой гармонии.

На какое-то мгновение Раканаспиа забывает о политических вопросах. Кто-то только что упомянул в разговоре Одессу, его родину. «Иногда у меня возникает впечатление, — говорит он, — что из одного волшебного города меня отправили в другой». Опьянев, Раканаспиа принимается рассказывать о море, о лодках с плоским днищем, на которых он ловил рыбешку, на скалах около Одессы, будучи ребенком, об иностранных кораблях, стоящих на рейде в порту города, о моряках, веселящихся в портовых кабачках. Многие знают, что сам Раканаспиа никогда не плавал и, вероятно, никогда не будет плавать. Но он захвачен поэзией моря, это его утешает и поддерживает. Его лицо смягчается лишь тогда, когда разговор касается соленой воды. Шпионы заинтригованы тем оборотом, который принял разговор, и размышляют о его значении. По просьбе слушателей Раканаспиа описывает Одессу, пряные запахи на ее пристанях, маленькие пароходики, бороздящие просторы Черного моря, огромные военные суда. Завернувшись в пальто, полностью закрыв купленное мною в этот день экстравагантное платье, Александра шепчет, что находит его загадочным и одновременно скучным. «Неужели все мужчины так неистощимо-разговорчивы? Причем неважно на какую тему?» Мы удираем из кафе «Славия». Она, кажется, сердится на то, что Раканаспиа не обратил на нее никакого внимания. Мы идем вдоль реки. Мужчины, одетые в куртки из ослиной кожи, спорят о чем-то, собравшись в небольшие группы. Они курят трубки. Когда мы проходим мимо, они смотрят нам вслед. Неподалеку бродят два таможенника. На них темно-синие мундиры, кители стянуты в талии ремнем, на боку — шпаги. Обоих украшают тщательно подстриженные усы. На головах у них фуражки, сдвинутые под одним углом.

Пападакис беспокоится за меня. Ему кажется, что у меня высокая температура. Он начинает надоедать мне. Я показываю ему свои записи. «Я снова начал писать, — говорю я. — Разве это не доказывает, что я выздоравливаю как душевно, так и физически?» Ворча, он выходит из комнаты. Обязательно ему нужно посомневаться в моих словах. Он раздражает меня. Ногтем большого пальца я провожу по ее спине. Она охает и хватается за простыню, но все-таки просит меня делать так еще. Полагаю, что мужчины выработали у женщин эту способность превращать во благо боль или отчаяние. Разочаровавшиеся в самих себе и чувствующие свою беспомощность, женщины часто начинают думать, что они заявляют о себе этой болью и отчаянием. Я говорю ей, что она всегда должна стремиться к удовольствию и радости; стремление к страданию как форме благополучия только разрушает человека. Страдая от одиночества, мы бы сошли с ума, если бы рассматривали это состояние как предпочтительное обычным земным радостям. Хотя одиночество может нас и подготовить к жизни, выработав наиболее ценную в определенных обстоятельствах способность к независимости. Страдание обучает нас некоторым качествам, которые позволяют развиваться в гармонии с нашим сложным миром. И в то же время животное, стремящееся к страданию, — это ненормальное, сумасшедшее животное, настолько ненормальное, как и отшельник, цель которого избежать страдания. Она села на корточки. Я встал, подошел к окну и раздвинул занавески. На площади — покой и тишина. Покуривая сигарету, я высказываю сожаление, что не могу пойти на прием, который завтра дают во дворце.