Дом на площади - [46]

В Карлсхорсте ему пришлось выступать в присутствии маршала Жукова на большом совещании, посвященном денацификации. Но даже в этих напряженных обстоятельствах он думал все о том же и, отвечая на вопросы маршала и двух генералов, думал все о том же.

Впрочем, ответы его понравились маршалу и генералам, — может быть, потому, что, думая о посторонних вещах и занятый своими личными делами, он не проявил никакого волнения или смущения в связи с делами служебными; ему теперь было все безразлично — даже то, понравится он или не понравится своим начальникам, хотя обычно это его всегда волновало.

XVII

Лицо Воронина, когда он встретил Лубенцова на пороге комендантского кабинета поздно вечером, показалось Лубенцову особенным: Воронина распирало лукавое веселье. Лубенцов спросил, что случилось.

— Альбина сбежала, — сказал Воронин с удовольствием.

Лубенцов вошел в кабинет Касаткина. Офицеры были в сборе. Касаткин сказал:

— Понимаете? Еще не кончился прием, как она мне говорит: «Все. Больше я переводить не буду. Я уезжаю из Лаутербурга». Какая странная безответственность. Где книга приказов? Когда она была зачислена? На какой оклад? — Он нервно закурил. — Вела себя грубо, обрывала меня. И я не уверен, что она достаточно точно переводила.

— Да нет, переводила она точно, — возразил Меньшов. — Я немного в немецком разбираюсь. Переводчица она была хорошая, все оттенки передавала очень верно. Но взбалмошная какая-то, чудачка.

— Где же она? — спросил Лубенцов.

Воронин, стоявший у двери, сказал:

— Как сказала, так и сделала. Уехала. Наняла у немцев два грузовика и отбыла в неизвестном направлении.

— Безобразие, — проворчал Касаткин.

Лубенцов сказал:

— Вообще она имела право так сделать. Зачислять ее никто не зачислял, книги приказов у меня пока еще нет. Придется ее, эту книгу, завести. Что с ней случилось? Непонятно! Раньше она вела себя вполне удовлетворительно. Была дисциплинированна. Да… Обиделась за что-то?

— Что значит обиделась! — вскипел снова Касаткин. — Какие могут быть обиды в учреждении, тем более в военном!

— Она-то человек невоенный, — примирительно сказал Чегодаев.

Лубенцов повернулся к Воронину:

— Надо достать переводчика. Отправляйся в лагерь к этому одноногому, поговори с ним, он кого-нибудь порекомендует.

Рано утром, когда все еще спали, Воронин разбудил Ивана и поехал в бывший русский лагерь за городом. Там почти никого не оставалось — все переселились в Лаутербург и другие города. Девушки работали официантками в воинских частях, продавщицами в военторге; молодые ребята были мобилизованы в армию.

Одноногий еще находился здесь. В этот ранний час он уже не спал, сидел на ступеньке у входа в барак и курил. Воронин молодцевато соскочил с машины. Он был весь в орденах. В то время все ходили еще при всех орденах — не так из гордости, как из-за того, что еще не знали, как с ними обращаться, где их прятать, куда класть. Орденов у Воронина было много, среди них — орден Красного Знамени и два ордена Славы. Сидевший на ступеньке одноногий человек в белой рубахе поднялся навстречу Воронину, пристально глядя на его ордена. Воронин поздоровался с ним дружелюбно, но с некоторым чувством превосходства и объяснил, что ему нужно.

— Войдем, — сказал одноногий. Они вошли в коридор, а оттуда в дощатую клетушку, обклеенную немецкими журналами и газетами. Пропуская Воронина вперед, одноногий властно крикнул: — Ксана, зайди ко мне!

Одноногий усадил Воронина за стол.

— Позавтракаем вместе? — спросил он.

— Собственно, я уже завтракал.

— Для солдата два раза позавтракать — нетрудное дело, — возразил одноногий.

Появилась кое-какая еда и бутылка красного вина. Минут через десять в комнатушку вошла худенькая невысокого роста девушка со злыми серыми глазами под черными, густыми, сросшимися на переносице бровями. Волосы ее были растрепаны. Длинные, черные, они падали почти до пояса; она, видимо, только что проснулась.

— В переводчицы пойдешь к коменданту? — спросил одноногий. — Прислал он за переводчицей. Поручил мне подыскать подходящего человека. Вместо этой б… Сбежала эта б…

Неприличное слово он произносил обыденно, без всякого подчеркивания, как любое другое.

— Могу пойти, — сказала она, неласково взглянув на Воронина.

— Поехали, — сказал Воронин. Он встал, пожал одноногому руку и спросил: — А вы нигде не работаете? Зайдите к нам в комендатуру. Пока репатриация, пока то да се… Комендант вас уважает.

Лицо одноногого на мгновенье покрылось румянцем. Он ничего не ответил.

Воронин с девушкой вышли из барака.

— Вы откуда? — спросил Воронин.

— Из Луги, Ленинградской области.

— Как сюда попали?

— Как все.

— Где работали там, в Луге?

— Училась.

— А тут?

— На подземном заводе.

— Возраст?

— Двадцать один год.

— Замужем?

— Нет.

— А хочешь замуж?

Девушка не улыбнулась, промолчала.

— Злюка ты.

— Станешь злюкой.

— Ясно. Образование?

— Десять классов.

— Грамотная. Родители?

— Отец — в Красной Армии. Еще не знаю, что с ним. Мать — домашняя хозяйка. Там же, в Луге.

— За границей не была? — спросил Воронин и сам громко рассмеялся своей остроте. — Ладно. Немецкий хорошо знаешь? Говорить, писать, читать?

— Да, умею.