Лубенцов направился к ближайшему бараку. Там у порога кто-то стоял. Лубенцов, приблизившись, разглядел женщину в белой косынке. Она тоже вгляделась в него и вдруг вскрикнула пронзительно-громко ликующим голосом:
— Наши! Наши пришли!
С обеих сторон длинного коридора распахнулось не меньше двух десятков дверей. Коридор моментально переполнился людьми. Лубенцова почти втащили в одну из комнат. Она была освещена тусклым светом керосиновой лампы, стоявшей на самодельном дощатом столе. Лубенцов, взволнованный до глубины души, видел вокруг себя белые косынки девушек, ватные пиджаки мужчин. Комната была большая, неоштукатуренная, обставленная двумя десятками деревянных топчанов, покрытых то полосатым соломенным матрацем, то тонким байковым одеялом. Два угла были отгорожены простынями. В третьем углу на веревках висели детские колыбели. Пахло пеленками и керосином.
Лубенцову пододвинули стул, усадили его. Пожилые женщины смотрели на него так любовно, причитали при этом так надрывно, словно он был давно ожидаемым, долго не подававшим о себе вестей сыном. Молодые девушки вытирали глаза кончиками платков. Худые подростки щупали его погоны и, не очень интересуясь физиономией Лубенцова, завороженно вглядывались в его ордена. Комната все больше заполнялась людьми.
Напротив Лубенцова уселся широкоплечий молодой человек с иссиня-черной бородой, в белой рубахе. Положив на стол большие скрещенные руки, он безотрывно глядел на Лубенцова сосредоточенным неподвижным взглядом.
Лубенцова закидали вопросами. На столе появилась бутылка и селедка с огурцами. Но Лубенцов не стал пить, а пообещал прийти через несколько дней, когда немного освободится. Он встал, чтобы уйти, и только тут вспомнил, зачем сюда приехал. С минуту он колебался, прежде чем заговорить об этом, а потом все-таки сказал.
Все переглянулись. Человек с черной бородой встал с места. И только теперь Лубенцов заметил, что вместо ноги у него деревяшка — грубая, небрежно обтесанная. Одноногий не стал объясняться, только коротко спросил:
— Надо вернуть?
— Да, надо вернуть, — сказал Лубенцов.
— Ладно, вернем.
Он вышел вместе с Лубенцовым из барака и, сказав: «Подождите», исчез. Лубенцов остался в одиночестве. Он стоял в темноте, неподвижный и напряженный. Теплота всех этих глаз перевернула ему душу. Жалость к этим людям и гордость за свою армию переполняли его. «Почему я должен, — думал он, — заставлять этих родных мне людей, так много страдавших, возвращать чье-то имущество, может быть нечестно нажитое? Почему я обязан обижать этих дорогих мне людей, которых и так столько обижали и унижали? Я ведь их люблю. А тех, у кого они взяли эти ничтожные вещи, я не люблю и никогда не буду любить».
Послышался частый стук деревяшки, и из темноты вынырнул одноногий.
— Все сделано, — сказал он. Помолчав некоторое время, он проговорил: — Я лейтенант. Угодил в плен под Вязьмой в сорок первом. С оторванной ногой. — Снова минуту помолчав, он тихо заключил: — Нехорошо.
— Ничего, — сказал Лубенцов. — Все будет в порядке.
— Сам виноват, — сказал человек, как будто размышляя вслух. — Мог бы застрелиться. Хотя это очень трудно. И нога лежала рядом. Ее оторвало болванкой, почти целая лежала, отдельно только. Как-то засмотрелся я на эту ногу, тут меня и схватили.
— Ничего, — сказал Лубенцов. — Все будет хорошо.
— Бочку вина наполовину выпили, — сказал человек. — А все остальное отдадим. Уже понесли отдавать. Напрямки, через огороды. Если хотите поедем, проверите.
В некотором отдалении от них стояла толпа людей, высыпавших из бараков.
— Мы бы не стали у них брать, бог с ними, — продолжал человек. — Да мы тут совсем обносились. Американцы и особенно англичане держали нас в черном теле. Даже хлеба не давали. Не всегда давали. Всегда были против нас, за немцев. Мы им указывали тех немцев, которые особо издевались над нашими при Гитлере. Англичане их не трогали. А позавчера приехали к нам и говорят: делайте что хотите, все ваше, русские сюда идут, все теперь ваше. Вот мы, значит, и разыгрались…
— Больше ничего такого не делайте, — сказал Лубенцов.
— Ладно. Я и сам думал, что не может Советское командование дать такой приказ.
— Конечно, — сказал Лубенцов.
— Поехали?
— Поехали.
Они пошли к машине. Опять зажглись фары. Немецкий мальчик забился в угол заднего сиденья. Машина двинулась в обратный путь.
Человек сказал:
— Англичане расклеили объявления, что советские власти запрещают немцам ходить по улицам после семи часов вечера. Иначе — расстрел. Что, и это неправда?
— Неправда.
Человек нехорошо усмехнулся и сказал:
— Так я и думал. А там бог их знает. Странно все-таки.
— Странно, — согласился Лубенцов.
— Это для вас странно, — вдруг сказал одноногий резко и как бы непоследовательно. — Если бы вы тут были… — Он махнул рукой.
Когда машина въехала в тот самый двор, откуда выехала полчаса назад, ее сразу же окружили темные фигуры мужчин и женщин. Они уже не тихо, а громко и оживленно говорили наперебой, сообщая, что им все вернули в полной сохранности. А та толстая с бородавкой без конца благодарила, варьируя слово «данке» на все лады.
Тут немцы заметили одноногого и, сразу оробев, замолчали.
