Дом на миндальной улице - [53]

(Это была правда – на столе стояло блюдо со сливами, и я все ходила и ходила вокруг него. Как позавчера с постелью, я все не могла подступиться к ним, но хотелось есть, и вдобавок я люблю сливы. А они лежали такие большие, лиловые, с легкой серебристой патиной и в чашечках у черенков скапливался янтарный сок. Я взяла одну, и она показалась мне самой сладкой сливой на свете. Она меня только раздразнила, и через какое-то время я осмелела и взяла еще одну. А потом еще и еще. Остановиться было невозможно – я разложила оставшиеся сливы на блюде так, чтобы казалось, что их больше. А потом слопала еще несколько, а там уж их оставалось совсем чуть-чуть и я с удовольствием и стыдом доела и их).

Он усмехнулся (у него такая улыбка и такой кошачье-озорной взгляд, будто за спиной он держит игрушку для розыгрыша) и пожал плечами: «Я знаю, что ты любишь сливы. Рад, что они тебе пришлись по душе». Мы сели ужинать. Колбаски и овощи я заранее разложила по тарелкам, а вино стояло в графине с крышечкой, и в последних солнечных лучах малиновый блик тянулся от него до самого края стола. Я поднялась, чтобы разлить вино, как это полагается делать, но он мягко, плавно, но необыкновенно быстро перехватил графин у меня из рук и потянул на себя. «Никогда не мог привыкнуть к тому, что у вас вино разливают женщины, – заговорил он, кинув быстрый взгляд на вино через дутые стенки графина. – Меня это всякий раз смущает». «В Эосе это знак гостеприимства, – отвечала я. – Хозяйка должна позаботиться о своих гостях так, как если бы заботилась о членах своей семьи». «При этом ее действительные члены глотают слюнки за стеной, – язвительно заметил он, и игрушка на пружинке так и скакала у него в глазах. – Пока хозяйка, как последняя раба, обслуживает чужих мужчин, не смея поднять глаз, и уходит в соседнюю комнату, не имея права обедать здесь же наравне со всеми», – бесенята в глазах погасли, взгляд от полного бокала взлетел на меня, как хищная птица. «Может быть, таким оно и кажется, но эотинские женщины не считают это оскорблением. У нас принято гордиться своей властью в доме, тем, как ведешь домашние дела, – оправдывалась я, чувствуя, что говорю не то. – В конце концов, содержать дом, если он достаточно велик, не так-то просто, и там, где нанимают слуг-мужчин для этих целей, им платят высокую плату и ценят за хозяйственные качества…» «Как мула или мерина, неспособных к иной работе», – кошачьи глаза чуть прищурились, казалось, он изучает меня и получает от этого удовольствие. Его язвительность меня подогрела. «Я слышала, – манерно начала я, тоже прикрывшись бокалом, – что в Селестиде женщин и вовсе не подпускают к вину, полагая, что они не имеют права касаться столь драгоценного напитка». Выстрел попал в цель, он даже поежился от радости, как сытый кот, греющийся у камина. «Может показаться и так, – произнес мягко, вкрадчиво, лениво растягивая слова. – В Селестиде женщины не разливают вина и не касаются готовых бутылок и бочонков. Тяжелые бутыли не для ваших нежных ручек, – мурлыкал он сонно, пощуриваясь на меня зелеными котовьими глазами, – поскольку вино рождается под женскими ножками, преклоняясь перед их красотой, как каждый мужчина. И как мужчина, вино предпочитает кружить женщинам головы, не даваясь в руки». Я не нашлась, что ответить, повисло молчание, Аэринея любовался игрой света в вине, ветер надувал тонкие оконные занавеси, откуда-то издалека неслись детские веселые крики и визг. Я собиралась спросить его, что же дальше? Но никак не могла подобрать слов, рассеянно гоняя по тарелке маринованную луковицу. Вдруг я почувствовала на себе его взгляд, острый, внимательный. Полупустой бокал стоял далеко на столе, отставленный, ненужный. Все внутри у меня заколотилось, не столько оттого, что я так ждала этой минуты, а потому, что, сколько я не прокручивала возможные варианты в голове, я была совершенно не готова. «Я должна поблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал, – начала я, стиснув в кулаке кончик скатерти, – Обычно, когда кто-то кого-то спасает, платят выкуп, но за меня никто не заплатит. И своих денег у меня тоже нет, мне не много есть, что предложить тебе…» – голос у меня совсем сорвался, я поняла, что вот-вот смешаюсь, несмотря на отчаянное желание держаться достойней. «Деньги решают не все, – заговорил он, но я не смела посмотреть на него. – И у меня их достаточно. Когда я заключаю сделки, я предпочитаю брать услугами, в крайнем случае расписками, – голос у него был отвлеченный, спокойный. – Многие считают этот способ нерациональным, но меня он ни разу не подводил. Тем более, – и в его тоне слышалась легкая ирония, – что таким образом можно договориться и с теми, кто считает, что ничем не владеет». Сердце отчаянно стучало у меня в ушах, дыхание перехватывало, несмотря на искомканный уголок скатерти, мне все меньше удавалось справляться с возрастающим волнением, страхом, какой-то жалостливой беспомощностью. Я заставила себя подняться, хотя от этого в голове зашумело так, будто я неслась галопом по лесу несколько часов, ноги подкашивались. Я думала, тело перестанет мне повиноваться, небеса упадут на землю, но ничего такого не случилось. Стоило мне встать, как я поняла, что все легко и просто, и мешает мне какая-то внутренняя скованность. Тело, в отличие от забившейся в бешено стучащее сердце души, продолжало верно выполнять свою работу. Аэринея с любопытством глядел на меня, сидя в широком кресле напротив, в глазах играли искорки. Я подошла к нему, стараясь не держаться за стол. «Да, бедные могут когда-нибудь разбогатеть и расплатиться, – говорила я, приближаясь и садясь на ковер возле него. – Но здесь, в Эосе, у женщин нет прав на деньги, имущество или работу. Здесь женщинами владеют и распоряжаются их досугом мужчины. И для нас нет другого выхода, кроме как принадлежать одному из них любым образом…» Его глаза внимательно смотрели на меня, словно переводили на другой язык мои слова, одна рука была приподнята к лицу, и пальцами другой он задумчиво крутил старинный серебряный перстень. Сломив в себе последнюю дрожь, я поцеловала его. Это было совсем не так страшно сделать, как мне чудилось. С удивлением и удовольствием я почувствовала его запах и вкус, совсем не такие, как у Клавдия, его поцелуй, настолько же сдержанно-чуткий, насколько властными и нетерпеливыми были губы мужа. И – это было удобно, хотя вряд ли это слово здесь уместно. Ни напора, ни натиска, ни той грубости, которая меня всегда так ранила, никакой тесноты и неудобства, даже когда он привлек меня к себе. Руки у него были сильные, но осторожные, и такие теплые по сравнению с моими, всегда озябшими. Когда же я окончательно поняла, что мне это нравится, он ласково отстранил меня. Такие близкие кошачьи глаза глядели тепло и мягко, а голос звучал чуть хрипло: «Перед этим трудно устоять… Но для меня унизительным было бы владеть тобой по праву сильного. Обладать телом без души – все равно, что есть мясо без соли и перца. Я рассчитывал на иные вещи – дружбу, любовь, сочувствие…» «Но это так просто и само собой, что ничего не стоит, – попыталась оправдаться я, – и это даже нельзя оценить деньгами…» «Потому они и бесценны, – перебил он меня ласково и погладил по щеке легко, как гладят лепестки цветов. – Когда поживешь среди людей, когда вкусишь нужды и печали, замечаешь, как часто имеешь дело с одними телами, бесчувственно и бездумно выполняющими свою работу. Мужчины заводят женщин, потому что „так надо“, матери кормят детей из чувства долга, тебе оказывают услугу, не желая тебе услужить, а иные и просто ищут только выгоды и пользуются и другими, и собой… И это происходит везде, и в Селестиде тоже, хотя для вас она и кажется отсюда небесным садом». Я молчала, не зная, что сказать. Он же откинулся назад и продолжал: «Когда живешь на одном месте, кажется, что другое намного лучше. Я знал одного гончара, который всю жизнь работал в большом городе, никуда не выезжая. Ему рассказывали о побережье, и он считал, что там очень хорошо и нет нужды. И вот однажды ему рассказали одну историю, где человеку с побережья очень не повезло. А гончар, – он говорил, постепенно уходя в воспоминания, взгляд делался все более отрешенным, будто он вспоминал лицо того человека, места, события, – возмущенно заявил – да как можно, живя у моря, не быть счастливым? – он улыбнулся чему-то своему и тихо добавил. – Увы, даже море не может сделать человека счастливей, когда ему чего-то недостает». Я тоже улыбнулась, вспомнив, как городские дети в имении Паулины страстно мечтали когда-нибудь увидеть корабли и волны, бредили морем, расспрашивали меня, а наши деревенские мальчишки плевались и брезговали заходить в воду, если бурей прибивало морскую траву или вода была недостаточно теплой. Я увлеклась воспоминаниями и не сразу расслышала, что он спросил меня. Я очнулась, и он повторил: «Хочешь поехать со мной в Селестиду? Здесь тебя не ждет ничего хорошего, они могут попытаться отомстить тебе, если ты покинешь мой дом. Там все тоже не распрекрасно, но там ты будешь в безопасности, там ты будешь свободна. Я помогу тебе устроиться, а потом ты будешь жить сама, будешь иметь то, что захочешь. Чего бы ты хотела?» «Тебе это, наверное, покажется глупым – того, от чего бежала, – ответила я. – Хочу семью, хочу полюбить и быть любимой, хочу завести желанных детей, быть хозяйкой своего дома… Хочу, чтобы меня ценили за то, кто я есть. Хочу попробовать себя в чем-то… выучиться рисовать, выращивать цветы, может быть, даже разводить лошадей, я так их люблю», – увлекалась все дальше я, а он внимательно слушал с легкой улыбкой, положив голову на руки.